Шрифт:
— Такие вещи, — в словах Анны Константиновны отчётливо зазвенела злость, что было опасным знаком. — Одежда, бельё… если мне не изменяет память, а она мне не изменяет, Кирилл, я тебе в первый же день сказала запаковать всё в мешок…
— Я запаковал!
— И отнести на утилизацию. Тебе подробнее объяснить термин «утилизация»?
— Не надо, — буркнул он.
Вещи Павла Григорьевича он и правда никуда не отнёс, убрал в мешок, подумал, что сделает это позже. И благополучно забыл. Но чёрт, этот мешок стоит себе спокойненько в одной из комнатушек, кому он там мешает.
— Борис Андреевич говорит, что от мешка запах…
А-а-а, ну теперь понятно, кому мешает.
— Надо убрать, Кирилл.
— Да ничем он не пахнет, Анна Константиновна, — не удержался от возмущения Кир. — Запечатанный мешок, стоит себе. Я завтра уберу.
— Он пахнет, — Кирилл поёжился под её взглядом. — И ты уберёшь прямо сейчас.
Конечно, после таких слов побежишь хоть к чёрту в ад и всё сделаешь. Кир и побежал.
Мешок с одеждой Савельева стоял себе преспокойно в одной из тёмных комнат, куда Кирилл его и поставил. И ничем не пах. Вот вообще ничем. И чего этот эстет хренов там унюхал, да ещё и нажаловался на него — специально же, ежу понятно.
Кир наклонился. Ну может и есть лёгкий запах, подумаешь, ерунда какая. Он приподнял мешок и тут же выругался — тонкий чёрный пластик опасно натянулся и почти мгновенно порвался, Кир и сообразить ничего не успел. Мокрая и грязная одежда плюхнулась с чавкающим звуком на пол, в нос ударила резкая вонь, и Кир инстинктивно отпрянул.
— Чёрт! — он выскочил из комнатушки, заметался, быстро сообразил, что в соседнем помещении был запас таких же пластиковых мешков и ринулся туда.
…Собирать заплесневелую окровавленную одежду Савельева было противно, Кир морщился, но что поделаешь — надо. Может, и права Анна Константиновна, нужно было ещё в прошлый раз убрать. Не пришлось бы теперь… Кирилл с силой проталкивал мокрый и грязный ком одежды в мешок, и тут его пальцы нащупали что-то плоское и твёрдое. «Ну что там ещё?» — недовольно подумал он, пошарил рукой и извлёк откуда-то то ли из кармана, то ли просто из груды тряпья плоский пластиковый предмет. Магнитная карта-пропуск. Кир повертел её в руках. Точно. Пропуск на имя Павла Григорьевича Савельева. Прикольно. Оказывается, у него тоже есть. Кирилл сунул карту в карман куртки. «Потом отдам Анне Константиновне», — подумал машинально. Быстро запаковал Савельевские вещи в мешок и хотел уже было идти, но тут услышал знакомый раскатистый хохот, и его аж передёрнуло от возмущения.
«Ржёт, а я тут в дерьме колупайся», — Кир потуже завязал мешок и отставил в сторону. Ничего страшного не случится, если он завтра его унесёт на утилизацию. А сегодня с него хватит, его рабочий день закончился.
Кирилл поднялся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Чуть тормознул у двери комнаты Савельева, чисто по инерции, хотел уже идти дальше, но замер как вкопанный, услышав свою фамилию.
— Ну ты, Паша, даёшь! Хотя я не удивлён, честно. Но пацан этот, Кирилл Шорохов, он же…
Эти двое говорили. И говорили они о нём.
Глава 2. Кир
Это было до ужаса странно — услышать, что о нём, именно о нём, говорят те, кто, казалось, особо его и не замечал. Ну то есть, когда нужно было заметить — объяснить ему терпеливым и слегка покровительственным тоном, как пятилетке, о чём можно говорить, а что следует держать в тайне, — тут, конечно, до него снисходили. А в остальных случаях, обращали не больше внимания, чем на предмет интерьера. И вот теперь, ну надо же.
Кир вжался спиной в стену и прислушался.
— …тебе, Боря, всё смешно, а вот скажи мне, а какого чёрта я вообще должен его одобрять, этого Шорохова, — голос Савельева звучал достаточно бодро и уверенно, Павел Григорьевич быстро шёл на поправку. — Во-первых, как ты понимаешь, меня никто не спрашивал. А во-вторых… ну что это за выбор, честное слово.
— Ну, Паш, я понимаю, когда дочь взрослеет — это всегда тяжело.
От ненавистного голоса Литвинова Кир инстинктивно поморщился, тот, как всегда, говорил насмешливо и медленно, смакуя каждое слово.
— Да ни черта ты не понимаешь, Боря. Откуда тебе это знать? Вот родишь свою дочь, тогда и поговорим. И потом… дело же не в том, взрослая Ника или нет, хотя какая она, к чёрту взрослая. Девчонка. А тут этот … гопник…
— А мне он кажется забавным. Этакий юный романтический герой из девичьих грёз, вечно рвущийся совершать подвиги.
— Вот именно. Вечно рвущийся и вечно влипающий чёрт знает во что. Знаю я таких людей — сначала делают, а только потом думают. Если вообще думают. Нет, Нику можно понять — история, как в романе, он её спас, практически. От тебя, Боря, между прочим, спас. Тут ни одно девичье сердце равнодушным не останется. Опять же мордашка смазливая, отваги полные штаны. Где уж тут устоять? Но дальше-то что?
— Разберутся, как-нибудь, чего ты переживаешь.
— Да ни черта они не разберутся. Поналомают на эмоциях дров, а потом всю жизнь будут расхлёбывать.
— Паш, ну чего сразу и поналомают? Ника у тебя девушка умная, не чета этому оболтусу… вытянет.
— Да почему она должна его вытягивать-то? Боря, они разные. Из разных миров, понимаешь?
— Эвона куда тебя занесло, — протянул Литвинов. — Из разных миров. Принцесса из надоблачного яруса и отщепенец из нижних теплиц. А тебе не кажется, Паша, что в тебе сейчас говорит твоя голубая кровь?