Спор о применении орудий обладает определенной диалектической структурой: защитник исключительности человека предлагает определенное поведение, которое, как считается, указывает на некий когнитивный навык или способность, которые есть только у людей, но потом такое поведение замечается и у других животных, чем доказывается то, что он ошибся, однако тогда он предъявляет еще более тонкое описание этой способности и поведения, в котором она могла бы проявляться, но опять же лишь для того, чтобы поведение, этому описанию соответствующее, было выявлено и у других животных. Той же диалектике следуют и споры о других способностях, выступающих кандидатами на определение уникальности человека. Например, использование языка, считавшееся исключительно человеческой епархией, стало предметом спора, весьма напоминающего дискуссии о применении орудий.

Использование языка

Хотя интересные истории о говорящих животных встречаются еще в Библии, систематическое исследование языка животных началось не раньше 1950-х годов, когда Кейт и Кэти Хейз взяли детеныша шимпанзе Вики и воспитывали его у себя дома в течение шести лет как человеческого ребенка, – это метод воспитания получил название «перекрестного» [3] . Одним из навыков, которому они надеялись обучить Вики, была речь. Манипулируя ее губами и зажимая ей нос, они смогли добиться от нее слов «мама», «папа», «верх» (up) и «чашка» (cup), но ни одно из этих слов ни разу не было произнесено отчетливо. Вики научилась понимать многие произносимые слова, хотя сама никогда не могла говорить их. Вики умерла от пневмонии, когда ей было всего шесть с половиной лет, и на этом данное конкретное исследование перекрестного воспитания закончилось. Только позже стало ясно, что голосовая анатомия шимпанзе существенно отличается от человеческой, а потому шимпанзе не могут «говорить» так, как это делают люди.

Хотя наша анатомия определяет нашу уникальную способность говорить, не все люди говорят. Например, глухие часто общаются жестами, а их жестовый язык позволяет многим немым вести довольно сложные беседы. Тот факт, что люди, не способные говорить, используют язык жестов, подтолкнул Аллена и Беатрис Гарднеров к исследованию того, могут ли шимпанзе общаться при помощи американского языка жестов (амслен, ASL). Поскольку у шимпанзе и людей весьма сходная гибкость рук, Гарднеры в 1960-х годах начали проект по перекрестному воспитанию, чтобы научить шимпанзе языку жестов. Первым шимпанзе, использовавшим амслен, стала Уошо, которая выучила примерно 200 слов. Это в целом было признано замечательным достижением. Но еще больше впечатляло то, что Уошо комбинировала выученные ею знаки по-новому, чтобы передавать новые идеи. Например, Уошо называла дыню «сладким фруктом», а когда она впервые увидела лебедя, она сказала жестами «водная птица». Также она научила применению амслена своего приемного сына Лулиса. Роджер Фаутс, который был аспирантом Гарднеров и впоследствии продолжил начатую ими работу, провел пятилетнее исследование, в котором только шимпанзе, но не люди, могли общаться при помощи амслена в присутствии молодого шимпанзе Лулиса. К концу этого пятилетнего срока Лулис использовал семьдесят знаков, которые он выучил у Уошо и других обезьян в этой группе, использовавших язык жестов, – у Дар, Моджи и Тату [Gardner, Gardner, 1989; Fouts, 1998]. Шимпанзе не только использовали язык, но также общались с его помощью между с собой и обучали ему своих соплеменников.

В 1960–1970-х годах наблюдался значительный энтузиазм, вызванный обучением человекообразных обезьян языку. В это время неподалеку от Стэнфордского университета в Калифорнии язык жестов начала использовать горилла Коко, которая умела сочетать слова спонтанным образом. Чантек, орангутан, которого научили языку жестов в Университете Теннеси, прежде чем перевести его в зоопарк Атланты, выучил 150 знаков. Также был известен Ним Чимпски, родившийся в Институте приматологии в Нормане (Оклахома), лаборатории, где десятки шимпанзе обучили использованию языка жестов. Нима послали в Нью-Йорк, где он первоначально попал в программу перекрестного воспитания, оказался в одном старинном доме в Верхнем Вест-Сайде и обучался амслену в Колумбийском университете под скептическим наблюдением Герберта Террейса [Hess, 2008]. Когда Ним выучил примерно 150 знаков, его отправили обратно в Оклахому, где Террейс и его студенты изучали видеозаписи и данные, собранные в их работе с молодыми шимпанзе. Террейс пришел к выводу, что, хотя Нима обучили примерно так же, как Уошо, Ним применял жесты не так, как применяется язык жестов. У него не было той грамматики, которую используют люди, когда общаются при помощи языка. Кроме того, он указал на то, что многие использованные Нимом жесты и то, как он упорядочивал их, были просто реакциями на стимулы, которые давали ему тренеры, или же выученными ответами, основанными на прошлом успехе, но не были собственно высказываниями [Terrace et al., 1979]. Террейс в своем скепсисе дошел до крайности и утверждал, что Ним на самом деле не понимал значения жестов, которые использовал.

Такой дефляционный вывод – согласно которому коммуникация, которой были заняты обезьяны, на самом деле не представляла собой язык, поскольку в ней отсутствовала грамматика, – позволил защитникам принципа исключительности человека вздохнуть с облегчением. Однако исследователям обезьян и самим обезьянам есть что сказать по этому вопросу. Сара, шимпанзе, чьи когнитивные способности были, вероятно, изучены лучше, чем у какого-либо другого шимпанзе, применяла магнитные символы, представляющие знакомые объекты, для общения с исследователями. Если Сара хотела яблоко (или любой другой предмет, который не был в ее распоряжении), она ставила символ яблока на магнитную доску в дополнение к символам, указывающим на то, что она хочет, чтобы ее собеседник дал ей яблоко. Собеседник-человек мог переставить символы, к примеру, приказывая Саре дать яблоко Пеони, другой шимпанзе. Когда он так делал, Сара часто отказывалась или же сама переставляла символы, чтобы показать, что яблоко надо дать ей, а не Пеони, тем самым указывая, что она понимает то, что у символов, расположенных в другом порядке, другое значение. Казалось, что Сара понимает грамматику. По мере развития понимания Сары она смогла отвечать на более сложные высказывания, такие как «Сара банан синее ведерко положить». Когда ей давали одновременно бананы и яблоки, красные и синие ведерки, красные и синие тарелки, Сара чаще всего помещала правильный фрукт в ведерко или тарелку правильного цвета.

Каким бы поразительным ни было понимание Сарой этой символической, репрезентационной формы коммуникации, она не использовала ее для инициации обсуждений или для построения высказываний, в отличие от того, как поступают пользующиеся языком люди. Исследователи, первоначально работавшие с Сарой, – Дэвид и Эн Премак – показали, что шимпанзе не просто реагировали на стимулы, предлагаемые исследователями, как полагали скептики. Однако, хотя Сара и могла использовать репрезентационную систему, Премаки пришли к выводу, что наиболее развитая репрезентация, а именно высказывание, «значительно превосходит способность шимпанзе» [Premack, Premack, 1984, p. 123]. Следовательно, уникальность человека определяется способностью конструировать высказывания, а не просто применением языка.

Сью Сэвидж-Рамбо, которая работает с бонобо, занимала критическую позицию по отношению к диалектике этих споров, в которых планка постоянно поднимается, и указывала, как и я, на то, что они представляют собой неловкие попытки тех, кто цепляется за представление о непреодолимом разрыве между людьми и другими животными, утвердить исключительность человека даже при наличии ясных доказательств сходства между навыками человека и некоторых других животных. Каждый раз, когда обезьяна оказывается способной сделать нечто характерное для человеческого применения языка, скептики либо отрицают то, что это действительно случилось, либо преуменьшают значение этого действия. Сэвидж-Рамбо приняла вызов, заключающийся в задаче понимания высказывания, и начала просить Канзи, бонобо, с которым она работала, делать весьма странные вещи. Как и Сара, Канзи, когда его просили об этом, ловко складывал бананы в синие ведерки или же яблоки в зеленые тарелки, однако теперь Сэвидж-Рамбо просила Канзи класть ведерки на бананы, сосновые иголки – в холодильник, а мыло – на шаp. Канзи удивительно хорошо справился с этим заданием, учитывая то, что его просили делать вещи, которые он прежде никогда не видел и которые кажутся бессмысленными, возможно, даже ему. Младшая сестра Канзи, Панбаниша, справлялась с такими заданиями еще лучше него [Savage-Rumbaugh et al., 1998].

И все же некоторых скептиков это не убедило в том, что другие животные на самом деле понимают язык. Так, Стивен Пинкер, специалист по когнитивным наукам, изучающий обучение языку у детей, полагает, что Канзи и другие были заняты всего лишь ассоциативным обучением. Он считает, что обезьяны прошли сложную форму дрессировки и в результате научились тому, как нажимать нужные кнопки или выполнять правильные действия, чтобы заставить безволосых обезьян, которые их обучают, выложить им конфету, бананы или какие-то другие лакомства. Хотя обезьян, как и нас, надо учить пользоваться языком, их способность учить друг друга, генерировать слова, которым они не учились, путем сочетания уже известных, а также понимать новые грамматические структуры выходит далеко за пределы простой дрессуры. Конечно, тех, кто считает, что способность к языку у человека является врожденной, например, лингвиста Ноама Хомского, переубедить этим вряд ли удастся. Другие животные по определению не могут использовать язык, поскольку он встроен в само устройство человеческого мозга. Хомский говорит об этом так: «Попытка учить животных языковым навыкам иррациональна – это все равно что учить людей махать руками и летать» [Johnson, 1995, p. 10; Chomsky, 1980; Lloyd, 2004].