Шрифт:
И отец начал рассказывать.
Когда-то папа работал в еврейском театре. И дирижёром у них был Израиль Соломонович Цеплярский.
В начале 48-го, когда был убит Михоэлс и еврейские театры стали спешно закрываться, Цеплярский создал из шести вышвырнутых на улицу клезмеров – ансамбль балалаечников.
С фрейлехсами и другим «не титульным» репертуаром стали разъезжать по области – под вывеской «Секстет “Вольный ветер”».
И гулять бы «Вольному ветру» до сих пор – по коровникам да свинарникам, если бы не счастливая случайность.
Раскрутилось дело врачей.
Цеплярского вызвали в Управление Культуры.
Посоветовали выбросить из названия – и «вольный ветер», и «секстет». А заодно порекомендовали сменить репертуар и музыкантов. Цеплярский наплевал на советы и оставил всё, как есть. И загремел на шесть годков. Но не за то, что космополит. А за самое что ни на есть элементарное хищение социалистической собственности. Израиля Соломоновича поймали на левых билетах.
Сидеть пришлось во Львове.
В тюрьме Цеплярский взял в руки аккордеон и организовал джаз-оркестр. И впервые обрёл свободу – ни тебе реперткома, ни вызовов в Управление культуры.
В основном играли одесско-утёсовский блатняк. Выступали перед казематным начальством и отцами города.
Вскоре Цеплярского, как человека нужного, перевели – за примерное поведение – на поселение. И вручили ключи от отдельной полногабаритной квартиры в центре Львова.
Следуя примеру декабристских жён, из тесной харьковской коммуналки к нему перебазировалась супруга…
Освободившись, Израиль Соломонович остался жить во Львове. Сейчас руководит «Джазом под управлением Цеплярского».
…Уже через месяц мой сакс шарашил уйму расхожих мелодий. И папа пристроил меня играть за башли – в эстрадный оркестрик Гриши Пинхасика, с которым учился когда-то в консе. А следующей осенью я со «свотми кровшми» шестьюдесятью червонцами, вмонтированными в обычные с виду спецтрусы – с двойным дном, съездил в Москву, где с плёвой переплатой, в магазине «Leipzig», приобрёл новенький гэдээровский сакс-тенор фирмы «Weltklang».
Хлеб режут
Марину я повстречал, когда играл в команде Вальсона.
Это был чисто инженерский «джаз» под управлением врача-рентгенолога.
В тот день мы шарашили еврейскую свадьбэллу – под кодовым названием «Не мылься – бриться не будешь».
Как поётся в песне:
«Широкой этой свадьбе былоВодки мало,И хлеба было мало, и еды…»Музыкантам – ни копья сверху.
Официантам – ни крохотулечки не слямзь. Каждый шманделик селёдки на учёте.
Короче – Страшный Суд, а не свадьба.
Плюс – певичка новая в тот день пробовалась – Диана Лещ.
Не знали мы, что дни наши в оркестре сочтены, что Вальсон других клезмеров начал искать.
… Никак не могли нас на той свадьбэлле покормить.
«Ребята, всё в порядке. Уже хлеб режут».
И так – почти всю свадьбу.
Эта фраза потом крылатой стала. Если сказали тебе: «Уже хлеб режут», значит, всё – можешь не надеяться…
Мы тоже ребята непростые. Учёные. Никаких им песенок. Одни инструменталы.
«На сопках Манчжурии», «На семи ветрах», «Шербургские зонтики»…
Наконец принесли берлиоз.
На шесть рыл – тарелку картошки и огурец.
Аспирант Черкашин спрашивает у приставленных:
– А выпить?
– Сейчас принесём, – говорят приставленные.
И приносят – бутылку самой элементарной, колхозной самогонки.
Черкашин им:
– А вина?
– А зачем, – они говорят, – вина? Мы ж целую бутылку другого дали.
– У нас певица другого не пьёт. Она только вино употребляет, – говорит Коля Черкашин (на самом деле, вино, конечно, для нас).
– А у вас что, – спрашивают приставленные, – есть певица?
– Да! – говорит аспирант. – Вот она сидит.
– Как она сидит, – заявляют хором приставленные, – мы отлично видим. Но мы что-то не слышим, как она поёт.