Не дослушав про Саднючку, мы срочно двинули в коммунистический буфет.

…Горы куриных котлет громоздились в прозрачных вазах – прямо на столиках. Рядом с котлетами стояли бутылки «Жигулёвского».

Наберлявшись до полного коммунизма, мы выкурили по сигарете, после чего Лицин подозвал буфетчицу и попросил подбить бабки. Та спросила, чего мы съели-выпили.

Мы радостно сообщили, что «на троих» одолели двенадцать коммунистических котлет и шесть коммунистических «пивов».

Буфетчица огласила приговор: «15 рублей». Вот тебе, бабушка, и Юрчик-с-гиюрчик! По пять колов с рыла. В карломарксовском кафе за эти бабки можно поберлять раз шесть.

Лицин начал выводить плутовку на чистую воду:

– Позвольте вам не позволить! Двенадцать котлет по пять копеек, получается – шестьдесят копеек. Плюс шесть пива по десять копеек – итого рубль-двадцать!

И тут буфетчица процедила сквозь золотые свои клыки:

– А кто вы такие, чтоб вам по такой цене отпускать?! Партийный контроль? Или, может, ОБХСС?!

– Значит, как слугам народа, так по пятаку! А как народу, так по целому колу! – начал распаляться Лицин, не без оснований полагающий себя представителем народа.

Буфетчица подозвала ментов:

– Вот, разберитесь. Это музыканты. Поесть поели, а расплачиваться не желают.

Какое это счастье – когда вас знают в лицо и не волокут по первому чиху в подрайон!

Оказалось, никакой скидки участникам партконференции нет. Адольф нас элементарно нажухал.

Играть в Музкомедии приходилось совсем немного. Час – до спектакля и сорок минут – после. По средам, субботам и воскресеньям.

Бывали вечера, когда Хилоидовский был занят и у нас, и в филармонии. Тогда Адольфу Яковлевичу приходилось изображать «фигуру Фигаро».

Концерт в филармонии начинался одновременно со спектаклем в музкомедии.

Не доиграв доспектаклевое отделение до конца, Хилоидовский захлопывал крышку рояля, стремглав выбегал из театра и, оседлав мотороллер, нёсся в филармонию. Запарковав транспортное средство у входа, влетал в храм искусств.

С проворством солдата первого года службы он напяливал на себя униформу, мгновенно настраивал скрипку (пианино для этой цели Адольфу Яковлевичу не требовалось – высоту тона он помнил наизусть), после чего появлялся, в числе прочих оркестрантов, на сцене – в белой манишке, бабочке и в чёрном фраке с лоснящимся воротником.

Если времени у Хилоидовского оставалось в обрез, – третий скрипач лишался чувства локтя и, к ужасу дирижёра А. Махлина, начинал демонстрировать чудеса техники, ускоряя темп и увлекая за собой весь оркестр. За что подвергался репрессиям и не вылезал из-за пульта третьих скрипок.

Справившись с работой, Адольф снова седлал мотороллер и летел обратно – в наш «фойерный» джаз.

Переодеться «в гражданку» Хилоидовский не успевал. Он мчался по Сумской, Университетской, Свердлова, потом вырывался на Карла Маркса. Крылья фрака раздувались в разные стороны. Вцепившийся в руль мотороллера Адольф напоминал орла-стервятника, несущегося с добычей на бреющем полёте.

Он поспевал к началу послеспектаклевого отделения, вспархивал по лестнице в фойе второго этажа и приземлялся на стульчик у рояля. Мы были уже на местах. Улыбаясь и тяжело дыша, Хилоидовский заводил «Королеву красоты» или «Замечательного соседа».

…Он полюбил меня, как сына, когда я окончил техникум, попал на работу в НИИметаллпромпроект и поступил в вечерний институт. Он извинился вдруг за старую дурацкую шутку с котлетами. Стал приглашать домой. Ему, мол, импонирует моя серьёзность.

До встречи с Мариной оставалось 4 года.

Оказалось, Хилоидовский хочет познакомить меня со своей дочкой. Он был напорист, как русский ледокол «Сибирь», и нахваливал свой товар, как торговец дынями на восточном базаре.

Хорошая, скромная. Стройная, как горная козочка. Учится на фармацевта.

Родители упакованные, это большое дело – всегда помогут, если что.

Мать – педикюрша, имеет живую копейку.

Он, как и я, – на двух работах…

Адольф приглашал – посмотреть квартиру, посидеть за рюмкой чая, познакомиться с Норочкой.

Я ссылался на занятость, на коллоквиумы и зачёты.

О, если б знал Адольф Яковлевич, что, кроме прочего, я ещё и пишу!

В ту пору я писал по два-три письма в день (в Ташкент, студентке ин/яза Жене Поплавко!), и каждое моё послание занимало несколько страничек убористого текста…

Хилоидовский приглашал ещё и ещё…

Скумекав, наконец, что это дохлый номер, Адольф Яковлевич отстал.

…До начала работы оставалось полтора часа.