— Я чувствую себя такой старой, — говорила она, касаясь подбородком верхнего листа. — Я была молодой, а сейчас я старая и никому не нужная карга. У меня нет детей. Меня бросил муж. И теперь я брожу по школе, где училась целых десять лет и вспоминаю, как здорово здесь было, и какая же я была дура, что этого не замечала.

Она прошла к следующему кабинету. Химия.

— Я даже не помню, как ее звали, — сказала Элеонора, глядя на дверную табличку. — Помню, что у нее была огромная задница, намного больше, чем у меня сейчас, и у нее все время болели ноги. Она ходила, как каракатица и почти не выбиралась из кабинета. Обладала редким усыпляющим голосом, быть может, поэтому в моем классе не было ни одного отличника. Она слишком строгая, чтобы поставить кому-либо пятерку.

Элеонора нажала ручку, но дверь не открылась. Лампа над ее головой внезапно потухла, и она вздрогнула.

— Я слышала, она умирала тяжелой болезненной смертью. Старики говорят, что тот, кто умирает с болью, иногда возвращается в мир живых, потому что своим страданием искупляет грехи. Но я в это не верю.

Цветок дрогнул. Элеонора почувствовала движение в своих руках и оглянулась. Ей показалось, что в коридоре поднялся сквозняк.

«Может кто-то открыл входную дверь?» — предположила она.

Она вспомнила, как тщательно закрывала огромный трехходовой замок. Нет! Ни каких гостей! Изредка школа напоминала ей тюрьму, выход из которой лежал только через чердак. Но и там, на четвертом этаже, где гнездились дикие голуби, до земли было порядком десяти метров. Кто преодолеет такую высоту без специальных принадлежностей?

Постукивая ноготками по стене, она двинулась к следующему окну. Цветок плавно качался в ее руках, словно показывая, свою признательность каждому ее слову. Как человек соглашается с верным утверждением, так и цветок поддавался ее воспоминаниям. Он точно ожил ото сна. Жаль, что его глаза были по-прежнему закрыты, и он не видел все то, что видела перед собой Элеонора.

— Ночью школа становится страшной, — будто читая вслух, говорила она. — Коридоры такие тихие и пустые. Нет привычного гула. Нет россыпи голосов. Все двери закрыты. Идешь и чувствуешь себя глухим.

Шаг за шагом она миновала двери кабинета английского языка.

— Я знаю, что тебе показать, — продолжала она. — Тебе это понравится. Осталось совсем не далеко.

Она шла осторожно, словно наступала на стекла. Элеонора специально носила легкие тряпочные тапочки, чтобы не создавать никакого шума. Сейчас она вслушивалась в свои шаги. «Эхо», — думала Элеонора, наступая на гладкий пол. «Ничего, кроме эха», повторяла она, словно погружаясь в глубокий бессмысленный сон. Дверь, к которой она подходила, пугала ее с самого детства. А запах, что царил внутри того кабинета, переворачивал в голове самые ужасные воспоминания.

Она не боялась этого места. Во всяком случае, она пыталась поверить в то, что ничего не боится. Но она по-прежнему не касалась двери. Она не приближалась к ней уже тридцать лет. Эта часть коридора была запретом, куда ее не пускали отрывки школьных воспоминаний.

Полы под дверью потемнели от грязи, подоконники покрылись слоем пыли. «Их надо протереть», — уговаривала она себя каждую ночь, когда дежурила на смене. Но ноги не слушались ее и отправляли назад. Тогда она поднималась на второй этаж и, подходя к концу коридора, смотрела в пол и чувствовала, как ноги ее дрожали, словно пол в этом месте сотрясало землетрясение.

«Это всего лишь школа, — твердила себе Элеонора и в то же время опровергала. — В следующем году школе стукнет сто лет. Это ходячий призрак с собственной историей, культурой и повседневной жизнью. Ни одна реконструкция не сможет стереть с лица здания эту гордость. Наверное, за столько лет у школы тоже появилась душа. Ведь она такая сильная, такая таинственная».

— Эту дверь всегда держат закрытой, — сказала она горшку с цветком, подходя к кабинету со стертой номерной табличкой. — У нее особый замок, потому что все двери школы с сорок пятого года меняли уже пять раз. Эту дверь меняли лишь однажды, после первого пожара, когда кабинет выгорел насквозь. Тогда здесь полыхал такой огонь, что полопались все стекла.

Цветок, точно почувствовав неладное, прижался к груди Элеоноры. Она слегка наклонила горшок, чтобы стебельки касались ее шеи, и вытащила из кармана ключ.

— Я держу его у себя с первого дня работы. Держу и никак не могу справиться с собой, чтобы в конец покончить с этим делом. Иногда я вся дрожу от страха, что за этой дверью все еще лежат пять сгоревших школьниц. Господи, какого им было умирать?

Она сжала проржавелый ключ в трепещущей руке. Дверь, обмотанная строительной клеенкой, приблизилась еще на шаг.

— С одиннадцатого по сорок первый год, кабинет горел дважды. Ни одной жертвы, хотя в двадцать девятом пожар, начавшийся в этом классе, чуть не охватил всю школу. До сих пор никто не может сказать, из-за чего он произошел. Во всем обвинили плохую электропроводку, что пьяницы-электрики винтили спустя рукава. Изнутри школу оббивали деревом, и огонь в ночь с семнадцатого на восемнадцатое января бродил по коридорам, как сквозняк. Спустя десять лет пожар повторился по тому же сценарию, только на этот раз разразился не ночью, а среди дня, осенью в грозовую погоду. По слухам в окно влетела шаровая молния, раздался взрыв и все мгновенно вспыхнуло.