Следом за ним солдаты вытащили из строя еще одного молодого рыжего бойца в одной нательной рубахе. — «Это ошибка…. Я не еврей…. Я татарин, мусульманин, я не еврей», — кричал он, когда ему заломили руки, и лицом вниз, почти бегом, вывели на середину плаца. Но его никто не слушал. Прекрасно зная, что им надо делать, солдаты поставили их вместе, отошли на пару шагов, и одновременно лязгнули затворами автоматов, досылая патроны в патронники. Лейтенант стоял молча, рыжий паренек продолжал кричать, — «я не еврей», и еще, — «дяденьки, пожалейте». Не пожалели. В воздухе коротко ударили две автоматные очереди, и двое пленных, один из которых трижды отрекся от своего народа, повалились на асфальт плаца.

— Можно надеть штаны, — крикнул переводчик.

— «Были же когда-то счастливые времена», — с тоской думал Саша, стараясь не смотреть на убитых. — «Остров Крит, Минойская цивилизация….. Эх, Семен Михайлович…. Было же когда-то время, когда можно было проснуться утром и не бояться следующей минуты. Чтобы не стреляли, не кричали, не вешали…. Это так много, жить без страха….»

В этот день из новой партии расстреляли еще тринадцать человек. Так, по прихоти коменданта. Он ходил между шеренгами и тыкал пальцем в лайковой перчатке в тех, кто ему чем-то не понравился. Их тут же вывели в центр плаца и посекли автоматными очередями. Майор чуть было не указал на Андрея, одетого в чужую, простреленную и окровавленную гимнастерку, но почему-то передумал и прошел дальше. В тот момент Саша каким-то шестым чувством понял, что отныне, для того чтобы выжить, ему надо стать невидимым, безликим, ни в коем случае не выделятся из толпы, не заострять на себе внимание. Так, чтобы на тебя смотрели, но не видели. Проходили мимо. Мысль была, конечно, подленькая, но он оказался не героем. Поселившийся в нем на лесной поляне страх на многие дни вперед стал главным его чувством.

— Прощайте, — сквозь зубы неслышно говорил каждому из выбранных мужчина в льняной сорочке.

Затем этап стали делить по национальным признакам. Украинцев отдельно, национальные меньшинства отдельно, русских и белорусов вместе. Многие бойцы с самого начала окружения сожгли или выкинули свои документы, и сейчас на всякий случай называли себя вымышленными именами, впоследствии переходя под чужими именами из списков живых в списки мертвых, теряясь для своих потомков.

Приемка нового этапа длилась бесконечно долго. Наступили сумерки, на вышках зажглись прожекторы. Ноги уже не держали, хотелось сесть на землю, но автоматчики заставляли всех оставаться в строю. Собаки охрипли. Комендант давно ушел к себе в штаб, на плацу остались только младшие офицеры. Лагерь еще не был официально открыт, но уже были заметны первые полицейские из числа прибывших раньше. Их было еще немного, они еще были одеты в свои красноармейские гимнастерки, отличаясь от пленных только свободой передвижения и деревянными дубинками в руках. Полицаи вели себя пока неуверенно, их разрыв с прошлой жизнью был еще не таким огромным. Пока это были обычные сломленные люди, которые уже не были своими ни для русских, ни для немцев.

Саша, Андрей Звягинцев, мужчина в льняной сорочке, которого звали Петр Михайлович, неразговорчивый младший лейтенант и оба его бойца были распределены в барак № 18, отгороженный от остальных локальным участком из колючей проволоки.

Приблатненный парень с наколками, вместе с остальными обитателями их сарая попали в соседний барак. Попрощаться друг с другом они не успели, их быстро развели в разные стороны.

Первая ночь была бессонной. Шифера на кровле барака № 18-ть, почти не осталось. Электричества не было, нар тоже. Вновь прибывшие разлеглись на полу возле входа. В прорехах крыши иногда вспыхивал свет прожекторов, их лучи всю ночь ползали по спящему лагерю.

С началом нового дня Саша и Петр Михайлович почувствовали к себе особое внимание всего барака. Сразу после сигнала побудки к Саше подошел рослый, плечистый сержант, по-разбойничьи заросший черной щетиной. Губы сержанта были растянуты в приветливой улыбке, но глаза не улыбались. Из-под расстегнутой гимнастерки виднелось грязное до черноты нательное белье.

— Откуда ты, братишка? — спросил красноармеец, отводя Сашу чуть в сторону.

— Из Минска, — ответил Саша, непонятно почему томясь от явного интереса к его персоне. Боковым зрением он успел заметить, что Петра Михайловича тоже обступили сразу трое, хотя на остальных вновь прибывших никто не обратил никакого внимания.

Да ну…? — сделал круглые глаза сержант. — А как сюда попал? На призывной пункт шел?

Вопрос красноармейца был закономерен. Сразу после бомбардировки Минска все призывные пункты были вынесены за пределы города, и многие гражданские, следуя запоздалому приказу о мобилизации, шли туда, по пути попадая на территорию уже контролируемую немцами. Они тоже считались военнопленными. У Саши был другой случай, но ему не захотелось пускаться в подробности. Интуитивно он чувствовал, что сержанту глубоко наплевать, кто он, и как сюда попал.

— Я тоже из Минска, — еще шире улыбнулся сержант. — Земляки…. Будем держаться вместе. Я тебя в обиду не дам. А то знаешь, какие здесь гады…., — он кивнул головой куда-то в глубину барака. — Вроде все свои, а на деле…. Каждый только о своей шкуре печется. Так что держись возле меня.

— Хорошо, — искренне ответил Саша.

Он еще не научился слушать свои чувства, ведь ему было всего семнадцать лет. Расположение сержанта подкупило его. Тогда он еще верил, что мир делиться только на своих и немцев, что от немцев надо ждать только плохого, а от своих, советских людей лишь помощи, подставленного плеча, протянутой руки. Да и как могло быть иначе, ведь это свои….. Откуда Саше было знать три основных закона выживания в подобной среде, — «не верь, не бойся, не проси», — «не верь» из которых — первый.

Неприятное впечатление мелькнуло и исчезло. Чужие слова, особенно если они нам по сердцу, всегда слышнее тихого голоса интуиции.

— Я здесь уже три дня, — продолжал сержант. — Каждый день человек по двадцать расстреливают. Но главное, — не попасть в карцер. Карцер хуже виселицы. Это такой бетонный гробик за штабом, метр на полтора, крыши нет, а на высоте семьдесят сантиметров протянута колючая проволока. Можно только на четвереньках стоять, и то, — проволока спину режет. На солнце, на дожде, по лицу мухи ползают. Вся кровь в голове собирается. Максимум двое суток, и с ума сходишь, а дают суток по пять. Так что карцера нам надо избегать при любом раскладе. А отправляют туда просто так, потому что на глаза попался…. Эх, жаль, что ты в гражданском….. Сразу привлекаешь внимание. …. Плохо это. Можешь пропасть не за что.