На семи ветрах

Аннотация

В новой книге Анны Поповой и Андрея Елисеева «На семи ветрах» вам предстоит: побывать на седьмом небе и потрудиться до седьмого пота, вспомнить старинную пословицу семи смертям не бывать, а одной не миновать, пройти перекрёсток семи дорог и полюбоваться на семь чудес света, узнать, что скрывается за семью замка?ми, и очутиться за семью морями, преодолев на своём пути все препятствия.

Приятного чтения!

* * * На семи ветрах: Предисловие к книге «Творчество – общее дело, творимое уединёнными». Марина Цветаева «Чтобы разжечь огонь, нужны два кремня». Луиза Мэй Олкотт Ещё недавно мы радовались, как дети, нашей первой совместной книге «Прогулка с Музой». И вот подоспело время для написания нового труда. Тем более что и повод нарисовался более чем достойный – 25-летний юбилей знакомства и начала соавторской деятельности! Кто нас знает, тот помнит о давней традиции – на памятные даты дарить друг другу творческие подарки. А лучший подарок, как известно, – книга… «На семи ветрах» – как родилось название? Как и всё в этой жизни: вроде бы случайно, а на самом деле подчиняясь невидимым творческим законам. Не нам их открывать, но и не нам закрывать на них глаза. Во-первых, мы хотели подчеркнуть нашу любовь к русской фразеологии (об этой любви речь пойдёт в одном из разделов книги). А во-вторых, сам фразеологизм на семи ветрах пришёлся как нельзя кстати, ибо его значение – «на пересечении всех дорог, на открытом, незащищённом месте». Это же про нас! Быть открытыми миру, всем его ветрам, – то ещё удовольствие: кто-то равнодушно пройдёт мимо, кто-то посмотрит косо, а кто-то и камень бросит, не постесняется. Но бывает, кто-то станет рядом – да так и застынет как вкопанный. Ради таких неравнодушных будем и мы стоять и творить – на семи ветрах. В нашей книге семь разделов. Каждый носит «крылатое» название (не забыли про особую роль фразеологии в жизни авторов?), и в каждом названии спрятана цифра семь! Случайность? Опять нет. Семёрка всегда считалась магической и счастливой. Помимо того, что она чаще других цифр присутствует вокруг нас (семь нот, семь цветов радуги, семь дней недели и т. п.), семёрка – символ творческого начала в человеке, поэтической души, а ещё мудрость и совершенство. В процессе чтения вам предстоит: побывать на седьмом небе и потрудиться до седьмого пота, вспомнить старинную пословицу семи смертям не бывать, а одной не миновать , пройти перекрёсток семи дорог и полюбоваться на семь чудес света, узнать, что скрывается за семью замками, и очутиться за семью морями, преодолев на своём пути все препятствия. В путь! С уважением, Анна и Андрей 1. На седьмом небе Всегда ли любовь – седьмое небо счастья, упоительного восторга, нежной привязанности? Нет, конечно. Но это всегда дар. И даже если небесный полёт был кратким и завершился падением, любовь дала шанс взглянуть на земное иными глазами. Анна Золотая свадьба Мы дарим внучатам конструкторы, кукол, башенки… И учим их: «надевай» вместо «одевай». И вот мы сидим такие, дедушка с бабушкой. Уютно-скрипуче продавлен старик-диван. А души, ох эти души, ничем не скованы (артритами, и склерозами, и уколами), мальчишка с девчонкой, букеты листвы в руках. Наивнее снега первого, бестолкового. Ему бы на землю надо. А он – никак. Над парком качели, ребячья разноголосица, ветрище флиртует с рябинкой: «твоя» и «твой». А мы, невидимки, легко по газонам носимся, и с визгом друг дружку закидываем листвой. Не жухлой, могильной. Охряной, богатой искрами. Зелёные блики ещё сквозь неё сквозят. Лимонное солнце щёки надуло, брызнуло: «Ой, дети… Блаженные психи, а что с вас взять». Блуждаем, притихшие, об руку, в нашем скверике, и слушаем эхо смешных подростковых тайн. – А помнишь, ты не умела тогда на велике! – А я и сейчас не умею. – Тогда – летай! Давай будем вместе. Под строчками – под обложками. И вкус валидола. И скорая под окном… На сахарном облаке, резво болтая ножками, давай примостимся и малость передохнём… И руки… вот эти, сухие, твои, артритные, мои, искажённые старческой худобой. Ноябрь отливает металлом, оркестром, ритмами. «Рамштайн», «Лакримоза», «Скорпионс», мы с тобой… Ты знаешь, а пусть неотвратное приближается. Но мы-то пока на земле, не в его вратах. Давай будем вместе, долго ещё, пожалуйста… И небо ответит – осенней, скрипучей ржавостью: «А ну вас. Блаженные психи. Да будет так…» Анна Фейри Я привык. Обитаю в комфортной сфере: офисные будни, безрадостные тусовки… А девчонка моя – из народца фейри, хоть и носит курточки и кроссовки. Времена трубадуров и рыцарей миновали, ни прекрасных дам, ни турниров конных… Но живу я в солнечном карнавале, серенады складываю – под балкон ей… Сфера плавится, гибнет защитный панцирь, кто я, ну поведай же, фейри, милая: просто парень, с которым весело потрепаться? а потом улетать в просторы надмирные… Привязать её – как? – невообразимо… Со словами проблемы. С цветами накладки. Я прочёсываю окрестные магазины, приношу карамельные шоколадки… Завари мне сухие листья в волшебной колбе, разгреби на книжном столе развалы… Прячешь нитку с иголкой, живой и колкой: их какая-то древняя ведьма заколдовала, нянчишь рыже-пятнистого котофея, телефон мой кокнула, про стихи отрубила – «в топку…» Фейри, неподкупная, славная фея, всё равно не сержусь на тебя, а толку… Шаль твоя ажурная, тонкая, бежевая, геометрия звёзд и пыльцы лоскутики… Фейри дразнит, смеётся, жутко выбешивает, мой мирок раскидывая на кубики… Я теперь пою раскованно, жадно, круто про поля, дороги, солнца и супермаркеты, так, что парни-друзья пожимают руку, а девчонки – счастливые слёзы смаргивают. Изучаю трактаты: лгали учёные корифеи про чудесное существо – ранимое, огневое! Сколько нам отпущено, зеленоглазая фея?! Ты моя – на время, отпущенное на волю… Мне не надо книжных страниц, оторванных от волшебной сути – заклятьями и запретами! Ты урок совершенной любви, которая ничего никогда не требует… …Я усну в слезах, в уютной, комфортной сфере, схлопну вечер, будто программную вкладку, и навзрыд, как трёхлетний ребёнок, заплачу: фейри!! И найду на столе карамельную шоколадку. Андрей Послекомандировочное, или Рецепт счастья Скоро буду дома, вступлю на вахту, заждались девчонки моей стряпни. На словах – всё в норме, ну а по факту – на одном фастфуде сидят все дни. Позабыли запах нормальной пищи, из палитры вкусов – лишь глутамат! Я из тех, кто лёгких путей не ищет! Глутамат, поверьте, не мой формат! У меня всё просто, без суррогатов: я из тех безбашенных поваров, что готовят сердцем. От ароматов слюноотделение будь здоров! Вот бульон дымится – душист, наварист, из такого суперский выйдет суп. Пусть себе кипит, ну а я покамест потушу с грибочками путассу. Настрогаю фирменный свой салатик: огурцы, укропчик и базилик. Это же наркотик, а я – фанатик: ловишь кайф, проглатываешь язык! Как же я соскучился по готовке! Если настроение на нуле, измотаешь нервы в командировке, – то идёшь на кухню, берёшь филе, режешь на куски, отбиваешь смачно, погружаешь в сырно-яичный кляр – и на сковородку! Восторг щенячий! Думаешь: о боже, ты кулинар! И уже на запах вприпрыжку мчатся дочка и жена (и проныра-кот) – милые, голодные домочадцы. И куски тягают и тянут в рот… Что для счастья надо? Рецептов много! Ну а мне по вкусу такой состав: жареной картошки (взамен хот-дога), сдобренной щепоткой прованских трав, рубленых котлеток – да с пылу с жару, фирменный салатик из огурцов… Уплетать с любимой женой на пару, подавать изысканно – под гитару! (Я ли не маэстро в конце концов?!) Взять отгул, на дачу уехать с дочкой, запускать кораблики по весне, мастерить пингвинов, плести веночки, за четвёрки в четверти не краснеть… Да к тому добавить бы горстку смеха, вычесть негатива дурной процент, творчества контейнер наполнить с верхом… Вот и весь бесхитростный мой рецепт. Вишенкой на торте – закат у моря, сытый и довольный подлиза-кот, а когда все живы, когда все в сборе – это как финальный – па-бам! – аккорд… Пусть на завтрак хлеба кусочек чёрствый… Даже если в мире программный сбой, никого не слушай, ведь счастье – просто быть кому-то нужным и быть собой… Анна Соната. Семья * * * Касаюсь жёлтых клавиш лиственных, тебе, тебе кладу у ног: трамвайный – бодрый и заливистый, задавший тонику звонок, лучистых парков электричество, и эхо ливня – светлых слёз, и жестковато-механический – по рельсам – перезвон колёс… Стучало сердце где-то вне меня – весь мир во звуке возродив. А я… фальшивил от волнения и был несчастен и правдив. * * * Крещендо, верными дорогами два лейтмотива в унисон. Нескладно, гармонично, огненно ворвался третий – Мендельсон… Про счастье острое и шквальное, какого не было ни с кем… про рельсы-рельсы, шпалы-шпалы и свирель морскую на песке… Ты – соло, альт, и подголосками мой дом поёт тебе хвалу. Вот солнце – яркими полосками, порядком клавиш на полу. Аллегро – остро и безбашенно стекло, пошёл другой отсчёт. И модерато, баю-баюшки, нестрашный серенький волчок… * * * Но колыбельной оклик тающий почти истёк, и темп возрос. Он заскользил по нарастающей: качели, ёлка, Дед Мороз… Поход – и пчёлы в сонном клевере. Трёхмерно громкое кино. Хиты отстукивают в плеере готично, дерзко, заводно. Стрекочут в клетке неразлучники. Сквозняк врывается шаля… Девчонка у окна заслушалась перетеканье февраля в беспечный март, слова невольные – стихи, рождённые в толпе… Дрожит неровными триолями, роняет бусины капель. Гуляет солнце переулками и плавит снежное драже. Звенят упрямо рельсы гулкие. И ей четырнадцать уже… Анна Лоза Я буду каркасом прочным, стальной опорой. Рисковая, сильная, жёсткая, это правда. А ты – просто так, листвы мягкотелый ворох. Цветная лоза осеннего винограда. По сетке, по серым прутьям течёт, пылая, шипит дождевыми редкими жемчугами, упрямо, неукротимо бушует пламя. И греет оно меня. А тебя – сжигает. Ты ветер медовый, гречиха и пряный донник. Ты глянцевый, пряный, радостный цвет аджики… И тёмные, фиолетовые прожилки на ласковых – на твоих листвяных ладонях. Ты рыжие сполохи, бархатный цвет черешен, ты сочно-лиловых бусин густая россыпь. Отрада стволов, древесно заматеревших. Упругая жажда юных ещё отростков. Щекотка листвы бежит по железным нервам. Твой голос – огнём по воску, а я свеча лишь. Твой дар. Он такой огромный и непомерный… Но ты с ним живёшь, как будто не замечаешь. И чтобы понять очевидную эту малость, счастливую правду свою «не одна, а двое»… Я так за тебя отчаянно испугалась, до хриплых и чёрных глубин нутряного воя… Что будет стоять опора моя пустая… Конечно, её никто не согнёт, не скрутит, но если лозы – бесполезной лозы! – не станет, зачем эта ржавая сетка, столбы и прутья?! Я вовсе не узница. Солнце, венец, рубины, прожилки листвы пульсируют, будто вены. Держи, обвивай, обнимай, укрывай, Любимый. Колючие прутья ладонью благословенной. Андрей Храню В анналах памяти, в архивах храню приметы давних лет, минувших дней и дат счастливых, как будто в прошлое билет… Истёртый снимок чёрно-белый – застывший оттиск юных грёз, свидетельство души незрелой, былой любви апофеоз. И ворох писем безмятежных… Как приказать: забудь, порви! Предать огню сухой валежник – остаток памятной любви… И снова душу растревожит какой-нибудь засохший лист… За каждым днём, что мною прожит, – тепло сердец и светлость лиц… Храню. Любовно и прилежно. (Хотя былого след простыл!) Храню. Старательно и нежно. Так тяжело сжигать мосты… Анна Персефона Вот она выбегает и щурится, пробует землю – кто кого согреет? стынь бесснежная? пятка босая? И клюёт ей ступни, как птенчик, первая зелень. Робкие, щекочущие касанья. Разрисованы руки царапинами в орешнике. Листья ластятся, молодые прислужники. Эй, вы где, подснежники, и надснежники – послестужники?! Вот она раскинула руки, тоненькая, прямая, ей перехватило голос, и плачет она, и молит: обнимать бы вечно и небо, и травы, и море, обнимаю вас, хорошие, обнимаю… И густеет воздух – приворотное зелье. Сладко, сладко, руки и губы в него окунаю… Я же здешняя, нисколечко не подземная, до последней жилочки я земная! * * * Он стоит и ждёт. Всемирный, чужой, всемерный. Будто не окован любовными звеньями. Он стоит среди смерти и бывших смертных – потому что бессмертно одно забвение. Сам – и смерть, и суд, и мшистые камни, и беззвучные воды. И смотрит он осторожно: виноградный сок по губам любимой стекает, и на шею сладкая побежала дорожка… Будто лозы, поспели её высокие груди. И походка вьётся, волну прибрежную вопрошает… Брат Морской, присмотри за девчонкой шалой, накидай ей брызг, сапфиров, что ль, изумрудин… Вот она ликует, плещется, трёт молодые очи, носится по кромке, искры разбрасывая. Вот она выкручивает подол и хохочет… Посмотри – не смотри – как она прекрасна. Вот она лукаво щурится – и всегда по-разному, растрепались косы, это с гор текут перелески… Присмотри за ней, пожалуйста, Брат Небесный. Посмотри – не смотри – как она прекрасна. Вот она, набродившаяся, приходит. Без напоминаний и зова: ну где ж она?! Оживает подземье бесцветное и глухое. Это он обнимает её – не удерживая… Анна Оборотничество Мы считались такой идеальной парой: озорное солнце и добрая тень. Я люблю его – он нормальный, хороший парень! Только оборотень. В нём угрюмая сила порой ночует, поводок обрывает глухая жуть. Зверь скулит и рвётся, и я его нюхом чую. И держу. А когда он с утра подставляет спину, набродившись, дышит устало и тяжело, я спокойно глажу вздыбленные шерстины. «Успокойся, маленький, всё прошло…» А с недавних пор он хохочет, как одержимый. Пробирает до дрожи смех, уходящий в вой, переполненный смертью, людской поживой, дважды, трижды, стократ живой! Он сказал, что устал служить человечьей правде, что пора взрослеть, на людишек глядеть трезвей, и теперь он не оборотень, а каратель. И мессия, и суперзверь. В соцсетях друзья, безбашенны и клыкасты, как один провыли про новый закон представителей новой всесильной касты. Вот таких, как он. Объявился – с ухмылкой лисьей и шеей бычьей – Главный Волк, новоявленный царь и бог. Да, пока в вас видят парней обычных. До поры – пока не вопьётесь в бок. Я боюсь, я кричу – ну кому ты себя-то продал?! И куда мне идти, если я навсегда с тобой? Посмотри мне в глаза – я детёныш людского рода – и неправда, что выращена на убой! Пусть умрёт в ночи беспамятный твой советчик! Вымой когти, язык и сердце, и станешь чист! Зверь, зверюга мой, славный мой, человечий, ну опомнись, пожалуйста, излечись! А кругом бурлит заразительное безумье, страстно шепчет: отдайся и приумножь… Он впервые швырнул меня и оскалил зубы. Я впервые – я не хотела – взялась за нож… Андрей Половины Забыл. Не помню я уже, как злые тучи надвигались, как на злосчастном вираже мы в хлам с тобою разругались. Как обменялись мы в сердцах накопленной годами желчью, подпортив красоту лица обид безжалостной картечью. Но помню, твой кривился рот, внося сумбур в точёный профиль. И в муках корчился Эрот: он не готов был к катастрофе… Там, где с тобой соединясь, когда-то став единой плотью, – остался шрам. А наша связь – теперь лишь жалкие лохмотья… Забыл, но шрам болит ещё, и студит душу пустошь комнат. А брак, что небом освящён, жестоко надвое расколот. Никто не уцелел в борьбе, дымятся брачные руины. И каждый вновь сам по себе. И мы, как встарь, – две половины… Анна Любовь. Октава Была боязнь, вколоченная с детства, живучая, как дикие кусты: нельзя поддаться, дрогнуть, заглядеться! Любовь – когда тебя, когда не ты. Раскидываешь солнечные нити – и ловится мальчишечья плотва. Ты сувенирчик, маленький магнитик, чья сила притяженья такова – что розы, слёзы, клятвочки навеки, реестры жертв плодятся на лету! Как будто это – некие проверки на женственность, на дар и красоту… * * * Пришло не униженье – обретенье. Случайный май и листвяной ковёр. Тепло, щекотка в солнечном сплетенье, как будто кто-то кисточкой провёл. И, женское тщеславье преступая, – не до него! – ты пробуешь пути. Восполненность. Счастливая, слепая. Ты плоть и дух. Ты звук, ориентир. Ты цельность. Может, это и пугает: начало дней с нуля и налегке… До – первой ноты и ступеньки гаммы. Ре -альность мая в сонном городке. Раскинулся калейдоскоп дорожный, бодрящий ветер поутру подул. Ми -раж, на ощупь хрупкий и надёжный… Фа -нтастика, где ритмы совпадут, ручей соль -ётся с полноводной речкой, а ветер размешает облака… Тебе немножко натирают плечи разболтанные ля -мки рюкзака. Летит качель в си -реневое буйство, на тополе чернеется гнездо. Воссоздавайся. Впитывай. Любуйся. И новый круг – и радостное до -… Анна Влюблённые (призраки) Расцвеченные в куртки и джинсовки, мы два пятна. Два невесомых, ярких, наполненных собой… самих себя, порой очнувшись, где-то обретаем… То с мокрой тряпкой, холодящей руку, перед распахнутым окном в июнь – как лимонад, распробовавший лето… А то бегущим кросс вперегонки с лихой дворняжкой – утренней прохладцей. На скучной паре – синим стерженьком, порхающим беспечно по бумаге. Посередине книги, где сюжет явился на странице сто-какой-то, а мозг в недоумении: о чём вчера читал на сотне предыдущих?.. Мы каждый раз влипаем в этот миг, в его янтарь, и патоку, и солнце… Нас нет… И мутной лужищи зрачок нас исказит своей весёлой рябью. А мы – два нежных призрака ребристых – в зрачке у лужи за руки берёмся… Морщинистое зеркало одно – рассеянной старушечкой музейной проявит нас у шторы в драмтеатре: как молоды. как хороши-то. ох. Уверенный мужчина типа босс высовывает голову из мерса: ну только что – вот здесь, на светофоре – девчонка с парнем – были или нет?! Витрина ловит отраженье смеха и преломлённый светом поцелуй… А парковые голуби шумят, спешат склевать раскрошенную булку, им всё равно – реальны или нет два человечка. Крошки-то остались… Трамвай проехал, звякнул на прощанье… Нагруженная сумарями тётка зацепит что-то уголком сознанья: рука на поручне… полуобъятье – нежней, чем жарко вжатые тела. Обиженная снуло и привычно на мужика с друзьями в гараже, на вялую, тупую перебранку… поправит «химию» свою зачем-то. И вспомнит, как… лет тридцать – или сколько – тому назад? уже не сосчитать… ах, господи, зачем же их так много?! Делили зонт, катались на трамвае, отчаянно прогуливали пары, и солнце, пахнущее сдобной булкой, крошили на асфальте голубям. Анна Первая любовь Субботний вечер солнечно-парадный, горсад, фонтаны, визги детворы. Пооткрывались летние веранды, похожие на дивные шатры, коварные цветочные приманки (про что людскому рою невдомёк). Мороженое плавится в креманке, и дочка, мой двухлетний огонёк, с коленок мужа просится на волю, хоть и сидит – увлечена пока… размешивая джемовые волны и бежевые сливки-облака. Но сердце делает крутое сальто – и «ты приехал», дрогнувший смешок, вон, с девушкой, кудрявенькой пацанкой, и всё у вас, наверно, хорошо. Когда-то я звала тебя Серёжик… Стрельнуло в памяти, отозвалось, я гладила совсем не колкий «ёжик» густых, медово-солнечных волос… Спасибо – за прогулки и печенье, апрельский дождь и майского жука, стремительные лодочки-качели – туда, туда, где сон и облака… За новый год, за встречу из больницы, студенческие славные года, за тёплые ладошки на ресницах, смешливый полушёпот – «угадай». Мы не плодили ссор, в обидах маясь. И попрощались дружески светло. А помнишь, на вокзале обнимались, желая от души – всего-всего… Он оглянулся – радость узнаванья. Спасибо… невозвратно, горячо – за классиков и книжные завалы, благодаря тебе я всё прочёл, за переписку днями и ночами, зелёный зонт, и ливень сквозь лучи, и робкие гитарные бренчанья – учил-учил тебя, не научил! За дачного кота (не помню кличку), за граффити (ох, и вопил подъезд), за ту полупустую электричку и сумасшедший земляничный «квест», твои стихи – эффект гремучей смеси, дерзай, подруга, только не забрось! Обычно мы благодарим за «вместе» – тебя легко благодарить за «врозь»… Не за руины сказочного замка – за даль в предощущении вершин. За то, как обнимала на вокзале, – всего-всего желая от души… – С юморком! Андрей После ссоры Как гора упала с плеч, а всего-то – поостыли да себя взяли в руки: опыт есть, ведь мы со стажем супруги! (Хоть порою поругаться охота!) Насиделись по углам, хватит дуться! Все обиды – прочь, долой – недомолвки! Ну-ка, милая, примерь-ка обновки! Уж неделю ждут тебя, не дождутся;) Отложи дела, денёчек – что надо! Погуляем от души, прочь кручину! Видишь в зеркале красавца-мужчину? Так хватай его, веди до горсада! Мы же вместе никуда не выходим, из своих не вылезаем скорлупок (лишь по делу – ради вечных покупок), не бываем никогда на природе… Так, родная, две минуты на сборы!.. Закругляйся со своим макияжем!.. Да плевать, что мы супруги со стажем! Мы всегда найдём причину для ссоры… Анна Мы обязательно встретимся! (очень любовная лирика) Страстью безумной пьяная, буду тебе верна. Мощное обаяние, аж потекла слюна. Летом под сенью яблонек – буду я лицезреть… Средь овощей и ягодок, сорной поляны средь, в ласточкином чириканье, в позднем тепле утра будет гамак поскрипывать, виться дымок костра. Жажда любовной повести – мания, не каприз! Будешь и ты готовиться – к нашему часу Х. Как о тебе я грезила суетной, злой зимой. Счастье моё, поэзия! Дивный, манящий мой, нежный, брутальный, редкостный, нет, все слова пошлы!.. Мы обязательно встретимся. Слышишь меня, шашлык… 2. До седьмого пота А кто сказал, что творчество – одно лишь восторженное парение в невесомости? Это ещё и труд, и нарабатываемый жизненный опыт, и опыт познания… И умение засесть и творить, невзирая на всякие-разные мешающие обстоятельства и даже на банальную лень, а значит – становиться сильнее… Анна Друзья Я заложница вечных гонок. Я сдаю на отлично кросс. В двадцать муж, в двадцать пять ребёнок, несомненный карьерный рост. А ребята… живая повесть и мятущиеся огни. Где я вижу вокзал и поезд, видят символ пути – они. Им подарена лёгкость ямба, мне предписан унылый счёт. Так среди урожайных яблонь несъедобный возрос дичок, в пенье флейт ворвалась трещотка, снег нагрянул в разгар весны, неуместно торчит хрущёвка в стае домиков расписных. Я каркас нежилого дома, я надёжный упор плиты. А они – золотая дрёма, сувенирчики и цветы… Приползают в беде нередко, осуждают, но дорожат. «Ты спасательный круг, жилетка!». Я устрою, найду деньжат, чётко выведу с перепутий и не хлопну в сердцах дверьми. «Ты волшебница!» Но по сути – попаданка в волшебный мир. Я умом понимаю, вроде, про гитару и про бистро, как принцессы и принцы бродят в мире офисов и метро. И растерянно озирают – дом, работу, вчерашний долг… Дети, изгнанные из рая. Птицы певчие – в стиле фолк… И несчастны они стократно, и бегут они в сон и брань. Их затягивает обратно – за хрустальный барьер, за грань. И брожу я среди драконов, по пещерам и ковылям, по воздушным мостам влюблённых, по эльфийским лесам-полям. Там костёр за туманом брызжет, сеет в озеро донный блеск, шустро вертит макушкой рыжей, пряди плещутся до небес. Шпили замка рассвет пронзают, а по стенам текут вьюнки. Правда, ландыши ускользают от жестокой моей руки… Сине море вскипает, пенясь, треплет ветер его вихры. И поёт опалённый феникс… И глаза у меня мокры… Анна Пазлы Стыкуешь пазлы и опять, и снова, залатывая бреши полотна. Не ведая картины и основы – о чём она и какова она. Упорен ли, отчаян ли, рассеян… тщеславься ли, безумствуй ли, скандаль – ты будешь видеть «пазлинки» соседей. Не цельный мир, но малую деталь. То кисточкой порхаешь легковесно, сгоняя пыль с мозаичного «я». А то в сердцах швыряешь не на место раскрашенный кусочек бытия. И кажется, он жалок и потрёпан, не обрамлён спасительной канвой: частичка луга, бездны, небоскрёба, и просто тень – неведомо кого. А хочется – мазками, мощно, сильно! всю ширь объять, размах её и рост, и скорбный голос вещей птицы Сирин, и утешенье птицы Алконост… Сквозь отторженье горькой правды-матки, раздрай извне и горечь изнутри, покой и лень, метанья и припадки, где жадно – «дай» и жертвенно – «бери»… Ты будешь петь (пусть даже и не ново) для слова – не для красного словца… о двуединстве малого, земного, твоей судьбы – и замысла творца. Текучая материя живая, непостижимо вечный метроном. Ты пишешь, потихоньку прозревая единство пазла с общим полотном. И хрупок он, и по краям источен, и не встаёт с иными наравне… Но как иначе? Если ты – источник, латающий прорехи в полотне… Анна Они говорят мне Рокот дальнего говора отражает река. Стяги славные, гордые. Медных труб перекат, да под лунной жемчужиной вороньё ли, орлы. Да над степью разбуженной свист калёной стрелы… Видишь, время сразиться нам. Чуешь пламя и звон. Долети же зегзицею – до последних времён… Так ложились года мои – и столетья внахлёст. Языка богоданного – бездна, полная звёзд, и святая, и горькая усмирённая рать. Всеобъемлюще, коротко говорить и сгорать. Выбиваясь из сил, нести этот крест непростой. Уходить от красивостей в первозданный простор. И в венок разлохмаченный, чтобы стал он силён, заплетать мать-и-мачеху, колосок, василёк… И чеканно, отчётливо мерить ветки дорог, а потом – перечёркивать громом ломаных строк. Знать – упрямо, не гимново крестный путь завершив, что в конце не погибель, но покаянье души. Ой вы ясные соколы. Да холмы-ковыли. Сколько пало до срока их, а могли бы, могли. Но остался неистовый их зачин на века: без героики – выстоять, а иначе никак. … Если страхи, как демоны, кормят хищный огонь, не пиши новодельную безразборную хтонь, ты преемница кровная через толщу времён! Не кликуша безродная – имя им легион. Если мутные волны их обступают гурьбой, мы встаём, словно воины – за тебя, за тобой. Вот тебе, неизменчивой, и завет, и налог: хоть кого-то излечивать, будто руку на лоб… Ты не самая-самая, просто будь у виска невесомым касанием молодого листа. Анна Девчачьи стихи Слегка бредово, эпатажно, рвано. Вибрация натянутой струны. Твоим стихам, написанным так рано, что до поэзии как до Луны, что тесно им в каком-нибудь хорее, что так и тянет строки искромсать, что хочется по-взрослому, скорее (а всё-таки выходит детский сад, не полотно – бессилие наброска, где чуждый стиль неловко отражён) – им весело и страшно, как подросткам, хлебнувшим первый раз за гаражом. И пусть вино – дешёвенький пакетик, тебя тошнит, в ушах противный шум… Но – боль неукротимых энергетик наивного «что вижу, то пишу». Со стороны – эффект плохого цирка, весь этот крик – он явно нарочит. Но всё-таки осколок суицида. И до сих пор рубец кровоточит. Звезда над гаражом. Дымки. Окурки. Подружка с парнем, откровенье лжи. И ты, как недоломанная кукла, смогла не доломаться и ожить. Седой колдун полкоролевства сглазил. Вселились лепреконы на чердак. Скурился парень в параллельном классе, и жутким воем, воплем: как же так?!! Последний бой последнего дракона. Вампир и ведьма поделили власть. Два фанфика про Гарри с Гермионой (один хотела… только разошлась). Осенняя банальнейшая хмурость: учебный год не сдался ни черта! Такой наив с претензией на мудрость, что даже умилительно читать. Убит король, ушла гулять охрана, два ворона горюют, вещуны… Твоим стихам, написанным так рано, что до поэзии как до Луны, лежать на полке, выцветать, пылиться: большие страсти маленькой пискли. Их даже не на интернет-страницу, а для себя… Дворняжкой поскулить, заплакать, покраснеть от жуткой «лажи», слова бледны, а рифмы неверны… Но ведь была та девочка. Была же. Летавшая когда-то до Луны… Андрей Возвращение Исписался? Тогда завязывай! Так бывает – всему свой срок… Спину выпрями, сделай паузу, вспомни – истина между строк!.. Не теряй – ни лица, ни времени, двадцать пятый строча сонет. Если к звёздам, то через тернии! А иного пути и нет… Было время златое, было ведь: щёлкал рифмы легко, на раз! Как умел ты – казнить и миловать, бить прицельно – не в бровь, а в глаз! Даже в душном плену отчаянья, ты, глаголами боль глуша, не сдавался, не спал ночами: не дремала твоя душа. Даже в тесной однушке старенькой жил, как в сказке, взахлёб творя… А сегодня – в элитной сталинке – только небо коптишь зазря. Ты иссяк, исчерпался, выдохся, ты от жизни отстал, устал… Не сиди же на месте, двигайся! По заветным пройдись местам, отрешись хоть на пару месяцев от безумной игры в слова… Всё вернётся, уравновесится… Пусть проветрится голова! И не смей поддаваться панике. Взгляд замылился? – пустяки! Будут будни и будут праздники, будут, будут ещё стихи… Народятся хлебами спелыми, дай им только созреть сполна. Ощетинятся строки стрелами, как в счастливые времена. Ты пройдёшь потайными тропами – это будет отважный шаг, – теми самыми, многостопными, по которым болит душа. Будут холод и тьма кромешная – крепче волю сожми в кулак! Безнадёжное в неизбежное превратится: судьба – не враг! И однажды блеснёт за соснами вдохновенья живой исток! Проберёшься лугами росными, чтобы сделать один глоток, – и прильнёшь, и напьёшься вволюшку: запастись бы тем зельем впрок! Да и много ли надо зёрнышку, чтоб явился на свет росток? Ты вернёшься, зарёй целован, будут жаром гореть ступни… Не печалься и добрым словом путь-дороженьку помяни. Анна Трио Даже дома по-волчьи не воется. Наседай же, тоска, наседай… Наша песенка, глупая сводница, ты халтуришь, хрипя «навсегда». Мы, дворовые панки подросшие, парни, душу порвавшие вслух, собирали не залы, не площади, но с лихвой – местный паб или клуб. Это было гремяще, пылающе, до мурашек в ступнях заводно. Барабан, и гитара, и клавиши – заодно, заодно, заодно. Нам остались пустые и сальные годы пьянства, и ссор, и разлук. Синтезатор не ловит касания – лезет дохлый искусственный звук, ладно, пусть он не дохлый, а раненый. Барабан, распальцованный бит, вещей чуткостью эха мембранного – спотыкается в ритме, сбоит: ну, ступайте же в бой, неудачники! где ваш гордый нахальный девиз?! На гитаре оглохшие датчики. Это крик превращается в визг – это струны висят, не настроены. Это лад я, дурак, не зажму. Если были мы, то – были трое мы. Но колотимся по одному. Будто музыку смяли, облапили. Разошлись, дураки, не простив. Из-за ора взахлёб – «кто талантливей» – этот влился в другой коллектив, тот раскис от дешёвой публичности и женился кому-то назло. Третий выключен, нет электричества, и вибрато из сердца ушло, по наклонной сползло, как по маслицу. Дал кораблик нешуточный крен. Автор лжёт, ностальгически мается, допевая убитый рефрен. У себя эти песни украдены. У отвязанных, вольных волчат. И стучат барабанные градины – по земле чёрно-белой стучат, это клавиши брызжут ударами, это давнее мне прощено… Это вспыхнуло сердце гитарное, и вибрирует болью оно. Нет, не трио, а долями, третьими – стали трое счастливых вралей. Только так ничего и не встретили – выше дружбы пацанской своей. Слишком жёстко повязаны узами, и не будет суровей суда, чем угар непричёсанной музыки и весёлый рефрен «навсегда»… Анна Надина книга Карманный сборник… примитив плаката, кричат провинциальные штрихи: на фоне, значит, моря и заката курсивом – откровение: «Стихи». Преамбула: «Пишу родным и близким. Я не поэт, обычный человек. Сейчас работаю экономистом. Сын Миша. Дочка Настя. Муж Олег…». Нашлёпана смешными тиражами вся жизнь её… Как блузочка к лицу… Вся правда в немудрёном содержанье: «Подруге Тане», «Дочке» и «Отцу», «На Новый год», «Апрель», «Собака Бумка» и «Памяти моих учителей», «Н. А.» – весьма загадочные буквы, «Село Покровка», «Мамин юбилей»… Не декаданс, не пошлая агитка, а просто жизнь: то грозы, то лучи. Тюльпаны посадила на могилку… На Пасху освятила куличи… Под первый ливень бросилась из дома… Отборных принесла боровиков… Тут рядом с рифменно-банальным вздором, засильем штампов – буйных сорняков, вьюнков цеплючих и репьёв дородных (рыдает в шоке садовод-знаток!), вдоль маленькой просёлочной дороги – порой мелькнёт невиданный цветок… Домашняя, рабочая лошадка, в строке вселенской крохотный стежок. Не выйдет на концертную площадку и не полезет в местный литкружок (где, к слову, заседают пустомели), в программу, в хрестоматию, в музей… «я только для себя», «я не умею», «не бейте, это чисто для друзей». О малом, о своём словечко молвит, не претендуя и не свысока. Но в горле ком… Подкатывает море, терзая всеобъемлющий закат, – вся даль, не усмирённая под прессом багряных туч, восстала из неволь… Размеренные строки-волнорезы дробят упрямый вал предштормовой. Подводный ток, непостижимый, древний, устал томиться в штилевом плену. И слово балансирует на гребне… И брызгами взрывает глубину. Анна Наставница К таким не клеится слово «старая». Из-под ресниц – до сих пор – ожог. Я приводил к ней ребят с гитарами, стихийно собранный литкружок. … И как-то сердце качнётся, стронется, а думал – грязью позаросло. Никоим образом не сторонница того, что дан интернет во зло, и нет поэзии после Пушкина, и только правильный слог высок, и странный сюр бытия в наушниках от мира грешного нас отсёк. Небольно-резкий урок для каждого. Глотаем, морщимся, познаём. Побудешь с нею – потом не кажется, что эти семьдесят не в подъём. Легко трепещут полукасания. Кромешной битвой кричат лады. А дальше будет – не угасание и пресловутый стакан воды, который надо подать… наверное (не смейте спорить – таков закон!). Но мы в семнадцать ещё не ведаем про выживанье наперекор, глухой февраль, стариковски зябнущий, где призрак памяти не поймать. И не дал Бог ей детей. И взял уже – вон тех, на фото, – отца и мать. Потёртый шкаф, гобелен с оленями и стайка солнечной хохломы. Компьютер прежнего поколения, но в нём теперь поколенье «мы» – мы станем ярче, острей, сценичнее, мы оперимся – уже прогресс. Утратим глупые псевдонимчики: Морская Мара и Лёха Крест… Поймём, как пафосен вой страдальца, как эпатаж нарочито-лжив. А всё святое – поётся, дарится и никому не принадлежит… Звучанье полно, и слово ёмко – спасенье наших гитарных банд. Она – как девочка возле ёлки. Шуршит коробка, мерцает бант… И новь ночная. И флёр винтажный, а не таблетки и не кровать. А что в коробке? Не так уж важно, пока нам хочется открывать… Анна Её Школа Я была молодой, азартной, всё, что можно, вложила в завтра, в избавленье от нищеты. Неуклонно и незаметно совершалась во мне подмена, и теперь я – всё больше ты. Гулко-праздничные просторы, классы, ниши и коридоры, башни, лесенки и углы. Наконец-то восторги в прессе – о развитии и прогрессе. Долгожданные похвалы. Приглушённо горят подвески, люстра спит в благородном блеске, восковая плывёт капель… Попечительские финансы. В Рождество непременно танцы, снежный вальс и царица-ель. Эти девочки, их причёски… на глазах неумело – блёстки, впрочем, ладно уж раз в году. Грациозны, смешны, наивны. В холле звонкое пианино верит в девичью ерунду… Я – изящных искусств палитра, я уверенный глас арбитра, эталон, идеал поэм. Я – пейзажи в парадном холле (то презент знаменитой школе знаменитого мэтра N). Я – газонный сорняк с обочин, я последний чернорабочий. Я вмешаюсь, искореню – всё, что лезет штришком, нюансом, глухо звякает диссонансом… от портьеры и до меню. Я – моложе тебя годами. Где я, кто я, лишь твой фундамент, да глаза твои – зеркала. Вот я глажу твои перила… Вот я всё тебе подарила… Даже то, что не обрела. Дома – радости всей округи, званья матери и супруги, пошлой скатерти кружевной. В сонме ангелов или вредин, прикативших сюда в карете, есть любые, но нет одной… Гости. Выспренняя беседа. Жёсткость памяти и корсета. Да, столовая недурна. Посетите оранжерею. Сердце. Душно. Я не жалею. Я не женщина, а стена, камень, плитки, панели, крыша, статуэтки в уютных нишах, запах глаженого белья. Утро чёткое, занятое. Поздно спрашивать: кто ты, кто я. Ты отныне – всё больше я. Андрей Возвращение к себе И снова пауза в словах, невыносимое затишье… Живёшь, испытывая страх, шагов судьбы своей не слыша. А где-то шёпот, где-то крик! Ты к звукам глух и безучастен. Разочарованный старик, поверь, ты попросту несчастен. Увидь судьбу свою, услышь – сквозь толщу стен и плёнку окон, сквозь герметичность плит и крыш, сквозь безразличья плотный кокон. Непроницаемый барьер! Как можешь требовать ответа? Ты, отгороженный от света тяжёлым пологом портьер… Попробуй воздуха глоток впустить в промозглое жилище. Преобразится закуток, и атмосфера станет чище. И шторы прочь – да будет свет! Ещё – цветов на подоконник! Невыносимый ипохондрик, прими мой дружеский совет. Живи – светло! Дыши – легко и непременно полной грудью! Грусти – пусть в горле будет ком, – но непременно светлой грустью! Благодари за всё и вся. Рисковым будь и будь раскован. Куда б ни привела стезя, расплачивайся добрым словом. Не спи. Гляди по сторонам, открой себя, доверься миру. А если мир трещит по швам, не проходи бесстрастно мимо! Анна Аллегро Я освоюсь, я когда-нибудь освоюсь, отторженье и отчаянье минуя… Мне всё время отчего-то снился поезд: объявление «стоянка три минуты», я бегу… я время жадное прессую, на табло мигает ужас полудрёмы, по коленям бьют объёмистые сумки, сердце бешено колотится о рёбра, и лицо моё распаренно лоснится… вот билет! – секунды-осы так и жалят, но суровая стервоза проводница обрубает: не успела, отъезжаем… Я привыкла гнать весёлые аккорды, чтобы всё кругом искрило и горело. Ставить личные и всякие рекорды в темпе драйва, напряженья и аллегро… В голове несвязный гул большого хора. Планы брошены, проекты лесом вышли. Я теперь – велосипедик тихоходный. Тут быстрее не бывает и не выжмешь. В заторможенном реале обживаюсь. Засыпаю над нетронутой тарелкой. Чай глотаю не спеша, не обжигаясь и не чувствуя себя секундной стрелкой. Нынче в планах – и таблетки, и тонометр, и неспешные прогулки, вот умора… А иначе ведь тебя не остановишь: так и сгинешь на бегу, неугомонной… Только чтоб его… не отпускает, снится: дико хочется не так бы, и не там бы, рыжекосая девчонка проводница – ну, скорее! – чуть не втаскивает в тамбур, дачки, яблони в закате недоспелом, рельсы-шпалы, огородики-крылечки. И отчаянно драйвовое «успела!» И колёса, и аллегро… до конечной… Анна Последователь В комнате-музее чисто-чисто, от стола к софе размечен путь. Это что ж должно было случиться, чтобы так себя перечеркнуть, чтоб о Нём и под Него готовый жить и петь, ты сути не сберёг? Чтоб косой размашистый автограф – перерезал сердце поперёк, чтоб творить шаблонно и картонно, как маньяк, вгрызаясь в чуждый стиль, чтоб до ноты знать, до обертона – всё, что Тот на волю отпустил… Чтобы от восторженного писка заходилось всё нутро твоё, чтоб искать корявые записки, ручки, скрепки, чуть ли не бельё… Утолять неутолимый голод. Напоказ остаться без семьи. Подчинить великому Другому суть свою и помыслы свои. Будто по касательной прошёл Он. Ненароком жизнь свою внушил. Не вместить тебе – Его, Большого, в рамочки обманутой души. Но теперь, задумавшись о чём-то, с фотографий, прямо сквозь стекло, Он ударит яростно и чётко. Он прикажет гневно и светло – взвиться над потерянным собою маленькому, съёженному «я»: – У меня была своя свобода. И теперь мне не нужна твоя. – С юморком! Анна Алкогольная поэзия Люди пишут: мол, просить у музы – тщетно!.. Но как выпил – так поэма в полтетрадки! Что же делать? – я непьющая вообще-то. И от этого с поэзией накладки. Ленка с Танькой поддержали: – Ну конечно!! Пить не можешь – так в поэзию не суйся! Ты забыла, детка: истина в вине же, хоть у Блока, значит, поинтересуйся… – А нельзя ли газировку или квасик? – Ты наивное дитя, но чтоб настолько… Хоть вино себе купи, а хоть пивасик, хоть ликёр, а хоть вишнёвую настойку! Я зашторила окно, слегка косея, потихонечку мускатным солнцем греясь. В голове раскрепощённость и веселье, мутно-сладкая, раскованная прелесть… Надо жить – как танцевать на кромках лезвий! А не дохнуть здесь нелепо и паршиво! Как отчаянно бесстрашный путник лезет к ледяным, хрустально солнечным вершинам… На Серёгу не могла я наглядеться, собачонкой, значит, под ноги кидалась!.. Как же хочется в ромашковое детство – ни альфонсов, ни измен и ни предательств! Чтобы песенки играли на пластинке! (Я реву… и что-то взвизгиваю матом…). Как же хочется мне яблочной пастилки – с упоительным, уютным ароматом… Как же нагло подставляли, как же врали – в мире злобном, отвратительном и склизком! Сколько можно наступать на те же грабли и считаться ненормальной альтруисткой?! … Утро жалобно мерцает спецэффектом… издевается и голову морочит… На изорванной, закапанной салфетке – гениальные, пронзительные строчки: «по стакану лезет муха нужно дать Серёге в ухо тело просит пастилы мир ужасен все козлы» Анна Баттл – Поэтов местных много я знавала, но все они достойны… санузла. Лишь только Иннокентий Коновалов – краса и гордость города Орла! … Пришли на баттл Наташка, я и Люба. И замерли в почтенье. Это – он! Стиляга, рэпер, украшенье клуба. Весь в чёрном. Неприступен. Отрешён. О как арктически сурово светят его глаза! Он царь и божество. И я пролепетала: «Иннокентий….» А он ответно вымолвил: «Чего?» Но тут звонок: бухгалтер загнусила, что надо переделывать отчёт, и там ошибок, словно блох на псине, и это всё никак не подождёт! … Потом мне Любка ночью позвонила, что зря ушла я разгребать завал. Там пел Квасков, стихи читал Чернилов, но Иннокентий живо всех порвал! Уверенный, поджарый и спортивный, он ненароком покорёжил стол, носясь, как будто веник реактивный, кошак с наскипидаренным хвостом. От крика по стене пошло вибрато, и пробрало на улице собак… В традициях провинциальных баттлов он выл, скача по сцене, как сайгак. – Фу, Люб, как можно… – Ладно, всё в порядке! Ну, сдёрнул шнур, колонки своротил… ногами дрыгал, словно бы в припадке, как мельница, руками он крутил… Какой экспромт, ну правда, было круто! Мы прослезились все до одного на фразе о звезде, что три минуты светила, но исчезла почему-то… Ведь это ж про тебя, ну, про звезду-то, как ты ушла внезапно от него! – Не может быть… А это точно, Люба? – Да разве я врала тебе когда?! Подкараулив милого у клуба, шепнула страстно: «Это я… звезда… которая куда-то там скатилась… и стало в небе без неё черно…» А он сказал, бездушная скотина, арктически холодное: «Чего?» 3. Семи смертям не бывать О войнах и битвах: забирающих, ранящих, тревожащих, а порой и кующих, и воспитывающих наши души. Анна Здесь такое настало лето… Здесь такое настало лето – разливаешь по блюдцам просто: в тихих улочках запах хлеба, сполох цинний закатно-пёстрый. Здесь такие стучатся ливни, что калитка небес трясётся. После – капли на листьях липнут. В каждой – сердце, и в каждой – солнце. По окраинам дремлют дачки, и туманится прудик сонно. Птичьим гомоном озадачен, вертит рыжей башкой подсолнух. Речка полнится влажным летом, струйным шёлком купает отмель. Но бегут новостные ленты, глянул – замер, и глянул – отмер: взрывы-танки-пальба-окопы, накрывает далёкой болью. В чёрной трещине дома – копоть… и весёленькие обои. Сад, нелепый среди разрухи, мама держит в пелёнках тельце, голова у седой старухи перемотана полотенцем… Лето-лето, кому и сколько, вон кукушка считает сутки. Разлетаются дней осколки. Мы с подругой пакуем сумки и отвозим в знакомый лагерь – там пока разместили семьи… Лето мается паркой влагой, одуванное семя сеет и звучит многоцветным гимном. Но у двух близнецов кленовых, там, где воинские могилы, появилось четыре новых. Опустевший пчелиный улей. Хата-с-краю, со склочной тёткой. Спорит ражий диванный умник с бойкой девочкой, волонтёркой. Кто-то кривду разоблачает, кто-то желчью плюётся – врёте! И в смешном «вышивальном» чате перегрызлись все «за» и «против». И на видео странный парень, весь растрёпан, небрит, распарен, хлещет ненавистью с налёту: как же весело всех убьёт он… Во дворе малышня стрекочет про песочные ямки, кочки, про машинку, следы кошачьи… про дела свои малышачьи. Мел размазан в цветные кляксы. Бабки сетуют: осень близко. И вывозит сосед коляску, годовалую дочь Алиску. Лето пахнет фруктовым чаем, помидорной листвой в тепличке. Лето лжёт – нереальным счастьем просто ехать на электричке с мужем в август, в соседний город, в травы пряные и густые, и от этого тоже горько, и от этого тоже стыдно, будто счастье давно ослепло, и не вправе явить себя нам – сладким дождичком по полянам, соком яблок обманно-пряным, зовом птиц, луговым бурьяном… Вот такое настало лето… Анна Юнит [1] На горелом текстурном поле нас только двое. Ни орудийного рёва, ни снарядного воя. По инерции лупим друг друга в горячке боя… Вот такой нам выпал авторежим. И уже не получится малой кровью: не хватает брони, и опыта, и здоровья, крохи заклинаний вместо мощного роя. 1 Юнит – персонаж, заданный компьютерной игрой, а не созданный игроком. У такого юнита как игровой единицы – своя, предписанная игровой механикой, малая роль.

Конец ознакомительного фрагмента.