Кажется, нужно просто идти ва-банк.

— По какому поводу эта голодная забастовка? — В отличие от нее, я чувствую приподнятое настроение и с наслаждение отправляю в рот кусок своего стейка. Мясо уже почти остыло, но осталось таким же сочным и аппетитно пахнущим дымом. — Я не буду спрашивать второй раз. Если тебе обидели в офисе — я все равно узнаю.

— В офисе все хорошо, — торопливо говорит она.

— Значит, что-то произошло на тренировках? — На минуту у меня закрадывается сомнение, что Хмельницкий где-то перегнул палку. Он тренировал парочку выступающих девчонок, но все-таки в основном специализировался на мужиках, и никогда не миндальничал.

— Сегодня День рождения у… папы, — набравшись сил, признается Валерия.

И сразу как будто сдувается. Она похожа на одинокий, забытый воздушный шар из фольги, который болтается где-то под потолком уже почти пустой и смятый, но продолжает держаться на последних каплях газа. Может поэтому мне так сложно в первую минуту найти какие-то правильные слова.

— Полгода назад мы всей семьей сидели в похожем месте, — рассказывает Валерия, рассеянно окидывая взглядом соседние столы и стулья, как будто это имеет какое-то значение. — Мама, папа, я… Сергей. Отмечали мою сданную на «отлично» сессию. Папа сказал, что собирается взять отпуск на свой юбилей и отвезти нас всех в снежные горы.

Она снова закрывает лицо ладонями и мотает голой, как будто из последних сил отбивается от болезненных воспоминаний.

— А Сергей пообещал, что бросит меня в сугроб, — бормочет сквозь пальцы. — Мама говорила, что хочет плед овечьей шерсти, ручной работы, чтобы теплый. Это было всего полгода назад, понимаешь? Шесть месяцев назад.

Я жопой чувствую, что еще немного — и у нее случится истерика, и не придумываю ничего лучше, чем рассказать свою историю знакомства с ее отцом.

— Первый раз я увидел Гарина когда мне было восемь.

Она вскидывается и с непониманием смотрит на меня покрасневшими опухшими глазами.

— Моего папу?

— Ну это для тебя он папа, а для меня — меценат Гарин. Он приезжал к нам на елку на Рождество.

— К вам? — до сих пор не понимает Валерия.

— Я детдомовский.

Обычно люди очень по-разному реагируют на ту правду о моем детстве, которую я предпочитаю не упоминать всуе. Не потому что стыжусь своего голодного босятского прошлого, а потому что не горжусь теми поступками, которые приходилось совершать на тернистом пути выживания.

— Отец занимался благотворительностью, да. — Валерия шмыгает носом и с благодарностью принимает из моих рук бумажный носовой платок. С тех пор, как Алина вернулась в мою жизнь, у меня эта дрянь растыкана буквально по всем карманам. — Но я не знала, что он сам куда-то ездил.

— Возможно, мой детдом был такой особенный.

Я чувствую внутренне сопротивление глубокому погружению в собственное прошлое, но она хотя бы перестает плакать и буквально заглядывает мне в рот в ожидании продолжения. Есть какая-то жизненная несправедливость в том, что цена утешения другого человека — причинение боли другому. Но та встреча с Гариным стала для меня судьбоносной, и в глубине души я знал, что рано или поздно придется вернуть долг. Даже если я не просил взаймы.

В тот день меня, как обычно, снова побили старшие мальчишки. Воспользовались тем, что все воспитатели заняты на утреннике по случаю визита нашего благодетеля, загнали в угол и отлупили так, что на мне в прямом смысле не осталось живого места. Потом старший, Садовой, снял штаны и обоссал меня с ног до головы, остальным эта идея понравилась и в итоге я валялся в том вонючем углу, в луже чужой мочи и у меня даже не было сил отползти. А звать на помощь я тупо боялся — до этого дня меня гонял только Садовой со своими прихвостнями, а после такого унижения я наверняка стал бы заслуженной целью для издевательств абсолютно для всех.

Там меня нашел отец Валерии.

Он всегда казался мне просто невероятно огромным — как Гулливер, хотя потом я много раз видел его в газетах и по телеку, и он всегда был примерно одного роста с большинством мужчин. Думаю, все дело в обстоятельствах нашего знакомства — когда он накинул на меня свой пиджак, взял на руки и понес в медпункт, я чувствовал себя так, будто парил над горами. А еще меня поразило отсутствие брезгливости. Я был весь мокрый, валялся в луже характерного желтого цвета, но Гарин ни разу даже не поморщился. И всю дорогу, пока нес меня, приговаривал, что я сильный и еще всем им покажу. Тогда я был очень болезненным и худым — буквально, как скелет. На обследовании в поликлинике у меня нашли отклонения в работе сердца — какая-то мышца внутри него была дистрофичной, неразвитой и поэтому слишком короткой. Меня иногда беспокоили неприятные приступы сердечного ритма, но никаких других проблем, а тем более боли, никогда не было. Но от физкультуры меня отстранили ради перестраховки, а когда я пытался ввязываться с игру в футбол или баскетбол во дворе с другими мальчишками, тут же как из-под земли возникала какая-то воспитательница, давала мне подзатыльников и отправляла заниматься чтением. Со временем, все привыкли что меня можно безнаказанно пиздить и отвешивали оплеухи даже когда я был в библиотеке или в столовой.

Никто и никогда не говорил мне, что я сильный и могу дать сдачи. В моей голове даже мысли такой не возникало. Единственное, о чем я в то время мечтал — что однажды стану невидимкой и смогу спокойно ходить везде, где захочу, не боясь получить по роже просто потому, что в меня не попал чей-то плевок.

Я рассказываю все это Валерии, чувствуя себя мазохистом, который добровольно ковыряет болезненный гнойный нарыв на мошонке. Вся херня в том, что она первая, кому я вскрываю правду о своем детстве во всей его «красоте».