— Я имею в виду человеческие чувства. — Вздохнула черная богиня. — Не должно быть у небожителя, видящего суть вещей такой, как она есть, без прекрас, ничего подобного, это противоестественно самой нашей божественной природе. Как могла поселиться обычная любовь смертного, в душе моего сына? Это неправильно, неестественно. Мы, боги, прагматичны, наша любовь может поселится в душе только к тому, кто ее воистину достоен, кто ради нее терпит лишения и боль, кто к ней стремиться и идет, свято веря, сквозь сомнения, но что бы вот так, просто, сразу, с одного взгляда... Так не должно быть. — Она тяжело вздохнула. — И самое главное к кому? К горбатой девчонке с изуродованным лицом. Которую сам же и попортил. Чего он только в ней нашел? Может это и не любовь вовсе, а что-то другое?

— Душу нашел. — Отвернулся Перун, вновь приступив к своему занятию. — Добрую, чистую, не замазанную меркантильной грязью душу, и ответную, искреннюю, настоящую любовь. Мы, боги, не смотря на всю свою возвышенность, слишком приземлены в своих чувствах, вначале взвешиваем все за и против, и только потом позволяем себе любить, а люди в этом, как это ни странно звучит, более возвышены, им чужды в чувствах рассуждения, они не задумываются: «Нужно это, или не нужно? Что даст? Что в ответ потребуют?». — Они просто любят и все.

Моему внуку, не смотря на весь трагизм ситуации, удалось то, что никому из нас. Он смог сломать устои, заложенные самим создателем, полюбить не за что-то, а просто так. Это новая эра в жизни богов. Незнакомая и неизведанная. Если сможет парень выжить в Яви, то нас ждут большие сюрпризы.

— Лишь бы только выжил. — Вздохнула Морена, смахнула слезу, и вновь посмотрела на свекра. — А как же я?

— Ты-то тут причем? — Улыбнулся тот. — Не ты же любишь, а он.

— Я не о том. — Мотнула головой богиня. — Ты не понял... Я же тоже люблю не за что-то, я люблю своего сына просто за то, что он есть. Почему это не является сломом устоев?

— Нашла, что сравнивать, дуреха. — Рассмеялся Перун. — То материнская любовь, она любому родителю Родом при создании мира в дар дадена, а любовь человека к человеку, мужчины да женщины, она другая, она как дитя, не спросясь нарождается, какая в муках, а какая искрой из чрева души выскакивая, у каждого по разному, и каждый ее по своему по жизни несет, один тут же уронит да забудет, а другой лелеет и потерять боится, заботой да добром укрывая.

— Мука это, а не любовь. Видела я что она с душами людей делает, радость от нее на боли да страданиях замешана. Не хотела я такой участи для своего сына. — Сжала упрямо губы Морена.

— Радости без боли не бывает. — Хмыкнул громовержец. — А без страдания и счастья не изведаешь. Не тебе-ли, богине смерти, этого не знать. Нарождается человек болью страдая, дабы потом жизнью в Яви радоваться, через муки счастье добывая, и умирает так же с болью, чтобы Навью затем, в посмертии насладиться. Но осознать все это можно только сравнивая.

— Я... — Морена хотела что-то сказать, но не успела.

Резкий хлопок разрывающего пространства не дал ей этого сделать, заставив вздрогнуть и вскочить.

В порванную дымку вспыхнувшего мраком портала, камнем влетел разрубленный пополам Орон. Он грохнулся к подножью трона бездыханной тушкой, залив ноги опешившего Перуна брызнувшей, шипящей кровью.

Темное облачко птичьей души тут же выглянуло из мертвого тела, выползло кряхтя по-стариковски, с брезгливым выражением, на том, что можно назвать у птицы лицом, наружу, и задумчиво зависло над трупом, покачивая обиженно головой. Горько вздохнуло, и налившись голубым сиянием, обволокло словно покрывалом, место недавней жизни мутным, клубящимся, покачивающимся бесформенным сгустком тумана, тут же внезапно заискрившимся, и выстрелившим во все стороны языками фиолетового пламени.

Ворон задергался, медленно соединив воедино разрезанные половинки, в одно целое, втянул пылесосом пролитую кровь, впитав ее в перья, и громко каркнув, выплюнув из клюва черный сгусток, подскочил на ноги и по собачьи встряхнулся:

— Терпеть не могу воскрешаться. До жути противная процедура. — Буркнул он, и вдруг, словно вспомнив что-то истерично заорал. — Беда, боги! Беда!!!

***

Солнце, отражаясь от зеркала льда, слепило неприятно глаза. Ярило во всю старался приблизить весну, заливая светом и жаром просыпающийся мир, даже не подозревая, что мешает при этом внуку Перуна.

Локк остался верен себе и обманул даже тут, выгадав более удобную для сражения позицию, и ведь все это сделал как бы не в значай, мимоходом, с ехидной улыбкой превосходства. Кивнул растерянному от всего происходящего парню, мол: «Туда вставай», — а сам занял позицию спиной к светилу.

Перв только горько вздохнул при этом, не смея вмешиваться, увидев подобную глупость. Как только поединщики вышли на лед, никто не смел им ни мешать, ни советовать, таковы правила. Противник и так превосходит, и силой, и опытом, и выучкой, а тут еще и свет в глаза. Конец всему, и парню, и княжеству, и свадьбе, и счастью дочери. Пустота безысходности в груди. Он отвернулся, чтобы не видеть смерти зятя.