Сашке тогда было лет пять. Именно с этого возраста у него начали появляться какие-то обрывочные воспоминания. Уже прошло почти два года после принятия Закона, и жизнь начала мало-помалу налаживаться. Это выражение «жизнь налаживается» маленький Саша слышал из разговоров взрослых. Так говорила соседка Алька. Это промелькивало в пространных речах алкоголика Димки. Да и сама мать нет-нет, да и вздыхала: «Ну вроде всё и налаживается потихоньку». И только отец, слыша такие речи, злился ещё больше. Наливался яростью и хрипло кричал:

– Раскудахтались, курицы. Хорошо им стало. Ага, как же. Хорошо да просторно. Ещё бы – столько народу в расход пущено. А вы давайте, молитесь на наше правительство, в жопу его целуйте. Особенно Савельева. Знаешь, кто такой Савельев? – отец устремлял на Сашку чуть прикрытые припухшими веками, налитые кровью глаза.

– Нет, – Сашка мотал головой и весь сжимался. Он боялся отца, и когда тот обращался к нему, Сашка ёжился и втягивал голову в плечи.

– Я бы этого Савельева собственноручно, вот этими самыми руками, – отец растопыривал перед Сашкой огромные красные ладони с въевшейся под кожу чёрной грязью. – Вот этими самыми руками вздёрнул.

Сашка тогда не знал, кто такой Савельев, и единственное, что его волновало в такие минуты, чтобы отец не вздёрнул его, Сашку. Но мать всегда приходила на помощь.

– Не слушай его, Сашенька, – тихо говорила она, когда они шли по длинному коридору к лифтам. – Не слушай. Это он от злости. А ты за ним не повторяй. И не говори никому.

Сашка кивал, во всём соглашаясь с матерью…

Лифты запускали по субботам и воскресеньям и только грузовые. Они отвозили всех желающих наверх – в общественные сады и парки. Нужно было лишь выправить разрешение.

Сашка помнил, как они с матерью выстаивали огроменные очереди к лифту, как мать совала охраннику на КПП свой пропуск, а тот отмечал время отправления.

– Три часа, – равнодушно говорил охранник, отдавая им документы.

Мать никогда не пыталась внушить Сашке, что жить наверху – это то, к чему надо стремиться. Она вообще была немногословной, робкой и замотанной женщиной. Но её материнский инстинкт, помноженный на опыт человека, пережившего трудные годы, подсказывал ей, как надо действовать, и что нужно делать, чтобы сын понял, какую дорогу стоит выбрать.

И Сашка всё понял правильно.

От воспоминаний и от мысли о том, что ему опять придётся отправиться вниз, его передёрнуло. Злые слёзы подступили к глазам. Сашка наклонился и изо всех заморгал – не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, как он плачет.

– А дальше чего?

– А дальше он такой типа говорит: че за херня вообще…

Звонкий девчоночий смех перекрыл Лёхин голос. Кир поморщился. Он слышал эту историю в Лёхином исполнении миллион раз, и она не казалась ему смешной, даже когда Лёха рассказывал её впервые – рассказчик из приятеля был так себе.

Кирилл Шорохов сидел на полу в подсобном помещении сортировочной, вытянув ноги и прикрыв глаза. Сверху монотонно гудела вентиляция, а за пластиковой перегородкой негромко переругивались какие-то женщины.

– Кир, эй, Кир, – Ленка Самойлова расстегнула несколько пуговиц на его рабочей куртке и медленно провела пальцем по груди, чуть царапнула острым ноготком. Прижалась к нему тёплой грудью. Он заворочался, отстраняясь.

Грудь у Ленки была здоровая. Сама вроде тощая, невысокая, а грудь… Нет, раньше Киру она даже нравилась, в смысле грудь нравилась, да и Ленка тоже, а потом как-то приелось.

– Чего вечером будем делать? К тебе пойдём? – Ленкин палец продолжал выписывать бессмысленные каракули.

– У меня родители дома. Давай к тебе.

– Не, у меня отчим эту неделю в дневную.

Кир чуть скосил на неё глаза, нехотя отметил про себя – врёт, наверно. Зачастил чего-то её отчим в дневную смену работать. Вообще, Ленкино враньё Кира не трогало. Их отношения давно зашли в тупик, просто они пока не знали, как бы их половчее закончить, и продолжали встречаться, вяло, по инерции.

– Кир, ну чего? Потопали? – из-за угла показалась белобрысая Лёхина голова. – Хватит уже зажиматься.

– Дурак, – скривилась Ленка.

Лёха Веселов заржал, растянул лягушачий рот, немало не стесняясь отсутствия переднего зуба. Лёха вообще был парень не из стеснительных.

– Пошли. А то сейчас Колобок прибежит, опять штраф впаяет.

Колобком они звали своего бригадира, маленького, толстого, с пухлыми ручками, увенчанными короткими пальцами-сосисками. У него всё было круглым: необъятный живот, лысая башка с аккуратно прижатыми к черепу ушами и гладкое безбородое лицо, которое обходила стороной любая растительность. Фамилия Колобку тоже досталась, видимо, в насмешку: Черепков. Словом, когда у подчинённых не было особого желания работать (а такое желание возникало нечасто), они упражнялись в остроумии и игре слов.