К февралю верхний слой снега взялся твердой коркой наста, заматерел ратным панцирем, бережно охраняя землю от стужи. Лес, находящийся в нескольких минутах ходьбы от моего дома, вдруг уменьшился в размерах и едва выдерживал следовавшие с завидным постоянством ледяные атаки неистового ветра. Ночью до меня явственно доносился жалобный скрип деревьев, временами переходящий в неистовый скрежет, сменявшийся громким треском. Нетрудно было догадаться, что в этот момент кто-то из лесных великанов, не выдержав схватки с воздушной стихией, валился навзничь, прекратив свою многолетнюю борьбу за существование.

Завершающая фаза моих литературно-праведных трудов совпала с первыми оттепелями, когда в воздухе стал явственно ощущаться хмельной, пьянящий привкус, животворно действующий на весь божий мир, сумевший дожить до начала робких проявлений долгожданной весны. Лишь тогда решился прочесть несколько первых листов своей рукописи. И пришел в ужас. Текст мой можно было сравнить со звуками, издаваемыми ребенком, когда он только учится говорить.

Первым желанием было зашвырнуть свою писанину в жерло всепоглощающей печи.

Но сдержался и осторожно вложил их обратно в папочку с тесемками.

То был мой труд, мой ребенок, и поступить с ним так просто не мог.

Оделся и пошел в лес.

Без всякого дела.

Спустился к речке, поглядел на пожелтевший возле проруби лед…

Под ним шла своя невидимая мне жизнь.

Подумалось, а если лед раздолбить, очистить скрытую под ним журчалку, там откроется чистая вода!

Прозрачная и годная к употреблению.

Так и мне нужно всего лишь очистить рукопись от лишней шелухи и косноязычия.

Пусть на это уйдет месяц, а то и два.

Да хоть год!

Любой труд того стоит.

Чтоб его не сжигали, а довели до конца.

Вернулся в дом и взялся за правку.

С первой страницы.

Придирался к каждому слову.

Вычеркивал и переписывал заново корявые фразы.

Некоторые листы перечеркивал крест-накрест, откладывал в сторону.

Наконец остановился.

Перечитал…

Даже понравилось.

Меж строк зазвучала неслышимая раньше мелодия.

Главное, ее не утерять.

Не сфальшивить…

Поднял глаза на иконку.

Святитель Николай все так же твердо сжимал скрещенные пальцы, благословляя мои старания.

Ему явно тоже стала слышна моя мелодия.

Он был первый мой слушатель и читатель.

А иного мне тогда и не нужно было…

Когда вечерами выходил на крыльцо, видел, как неохотно снежная масса отползала от моего дома, уменьшаясь и скукоживаясь. Уже начала проглядывать тропинка, вьющаяся от одного выстывшего за зиму дома к другому. Слышно было, как на речке потрескивает набухший влагой лед, словно кто-то ударял по нему скрытой от глаз колотушкой. Как-то не верилось, что сумел пережить в полном одиночестве первую свою зиму. А сколько их еще будет? Кто ж знает…

И вот настал день, когда на доставшемся от прежних хозяев обеденном столе торжественно выложил стопку машинописных страничек. Они казались мне живыми, трепетно нежными и даже, когда осторожно клал на них ладонь, горячими. Как каравай свежеиспеченного хлеба, который за много лет до моего здесь появления хозяйка вынимала из печи и также бережно опускала на отполированную столешницу. Потом она ухватом доставала из печи чугунок с борщом или щами, и вся семья рассаживалась вокруг, ребятишки тянули к нему руки с зажатыми в них деревянными ложками, а отец, глава семьи, аккуратно отрезал краюхи свежеиспеченного хлеба и вручал каждому из них.

Теперь вот наступила моя очередь положить на тот самый стол свой собственный каравай, который выпекал всю долгую зиму. И возникал законный вопрос: а потянутся ли к нему руки моих едоков-читателей? Придется ли им по вкусу мое творение, не сморщатся ли, не отбросят в сторону, посчитав мой труд напрасным…

Но до этого было еще ой как далеко. Следовало решиться отправить рукопись в какое-то издательство или хотя бы в журнал. И будет большой удачей, если его там примут и… даже страшно подумать… — опубликуют…

Решиться на такой вполне заурядный шаг было страшно. Но иного выбора не было. Потому засунул рукопись в свой объемистый рюкзак и по изрядно раскисшей в последние дни тропе добрался до проезжей дороги, где довольно скоро меня подобрал очередной лесовоз, и через положенный срок мы уже въезжали в предместье моего родногогородка. Оттуда прямым ходом направился на квартиру к знакомой машинистке преклонного возраста, которая и раньше облекала мои опусы в удобную для всеобщего прочтения форму. Причем она великодушно разрешала расплачиваться с ней при обретении мной определенного количества наличности.