Под вечер второго дня люди проснулись и увидели, что их раненые покончили с собой. Они не хотели быть обузой, сговорились ночью, а потом, поддерживая друг друга, бесшумно отошли на пятьдесят шагов от лагеря и убили себя, каждый по-своему.

Спустя еще день отрад вышел на горную тропу, по которой приходилось ползти едва ли не на четвереньках. Они снова и снова меняли маршрут, выбирая самые безлюдные тропы, но все эти тропы проходили в горной глуши. Дети два дня не пили и не могли идти дальше, как их ни уговаривай, а младенцы за спинами у матерей или впали в забытье, или плакали навзрыд — нет, это был уже не плач — так кричат перед смертью дикие звери.

Риса не осталось ни зернышка. Изголодавшиеся матери совали детям сухие сморщенные груди: и младенцам, и старшим. Даже о малышах, оставшихся без родителей, они могли позаботиться только грудью. Колонна давно потеряла форму, растянувшись на три ли в длину, то и дело чьи-то дети терялись, а взрослые умирали. Лишь одно обещание трогало малышей с места: «Скоро придем, а как придем — можно будет поспать». Дети ничего больше не хотели, только бы дать ножкам отдых; они уже не верили обещаниям про еду и питье, что ждут их в убежище.

Так в сентябре 1945 года шел по китайскому Дунбэю [7] этот отряд, похожий на голодного духа. Осенние листья вокруг пылали алым, словно жаркий костер.

Осень в Дунбэе короткая, когда утром путники останавливались разбить лагерь, повсюду лежал иней. Они кормили свои тела ягодами и дикими травами, а души питали твердой верой в то, что дойдут до убежища. На пятнадцатый день от отряда осталось тысяча триста человек.

Однажды утром путники наткнулись на миньтуаней [8] . Сами того не зная, они прошли слишком близко к торговому поселку и всполошили трехсотенный отряд, который там квартировал. У миньтуаней были хорошие японские винтовки и артиллерия, сначала они ударили по путникам встречным огнем, а потом, обратив их в бегство, палили в спины. Отряд отступил в сосновый лес на гребне горы, только тогда выстрелы стали реже. Женщины бежали, похватав детей на руки или усадив за спину. Тацуру несла на спине трехлетнюю девочку, у нее держался жар, и каждый ее выдох обжигал сзади шею Тацуру, словно клубок огня. Мать девочки звали Тиэко, она несла на руках сына, ему не было еще и года. Не обращая внимания на пули, Тиэко уселась на землю, в уголках ее рта взбилась пена. Кто-то из женщин вернулся, потащил ее за собой, но Тиэко яростно отбивалась, уцепившись ногами за дерево. Мальчишка визжал у нее в руках, из вытаращенных глаз Тиэко ушла душа, и они походили на две пустые ямы. Она склонилась к плачущему малышу — а дальше люди видели только, как ее лопатки, острые, точно ножи, на секунду неестественно вздыбились под кожей. Когда Тиэко выпрямилась, ребенок уже умолк. И женщины вокруг молча отпрянули назад, глядя, как она кладет на землю мертвого малыша, медленно обхватывает руками дерево и подтягивается наверх.

Убив сына, Тиэко рванулась к дочери, седевшей за спиной у Тацуру. Та взмолилась: «Убей ее завтра, пусть поживет еще денек!» Тацуру была все-таки моложе, сильнее, и палачиха, охотившаяся за собственными детьми, не смогла ее догнать. Старший сын Тиэко набросился на нее сзади с палкой. Сначала она уворачивалась, закрывала голову, но потом медленно опустила руки, и десятилетний мальчик избил ее до полусмерти.

Так началось детоубийство. С этой минуты матери стали душить больных и слишком маленьких детей. Снимаясь с лагеря, никто теперь не замечал, что в соседней семье пропал ребенок. Такая у матерей судьба: один ребенок погибнет, зато другой выживет, и нужно беречь тех детей, которых можешь сберечь. Даже самки животных наделены этим особым, данным творцом правом: если они чуют врага и знают, что детеныша не спасти, то лучше уж загрызут его сами. Лица у женщин стали отупевшими и неживыми, а в глазах у всех бушевала безмолвная истерика. Тацуру так и не позволила Тиэко подойти, а перед сном привязала больную девочку поясом к своей груди. Наутро спасенная малышка неожиданно поправилась. Тацуру растолкла дикий каштан в кашицу, скормила ей и пообещала, что через день они дойдут до убежища. Девочка спросила Тацуру, что у нее с лицом. Тацуру объяснила, что это не настоящее лицо, она намазалась черным илом с реки. Почему намазалась? За черным вонючим илом никто меня не узнает. Зачем это? Скоро будем проходить мимо поселка, нельзя, чтобы чужие видели наши настоящие лица. Девочка сказала Тацуру, что ее зовут Сато Куми, ее дом в Уэно, город Токио. По пути в убежище матери заставили детей затвердить наизусть, откуда родом их семья: если с мамой случится беда, по этой ниточке ребенок сможет отыскать родных.

То был единственный разговор между Тацуру и Куми перед последней бедой.

Они снялись с лагеря глубокой ночью. Мать Куми не проснулась. Путники срезали у Тиэко прядь волос, повязали на Куми и отправились в дорогу.

Тьма рассеялась, ей на смену пришел новый день. Погожий осенний день, все были рады ему, как никогда, ведь убежище совсем близко. Высокая полынь покрылась белоснежным инеем, расстилаясь вдаль, докуда хватало глаз. Люди совсем выбились из сил и крепко уснули, едва успев лечь на землю. Они спали тихо и строго, как мертвые, и сотня лошадей, галопом примчавшихся к лагерю, не разбудила их.

Даже выстрелы не сразу разбудили Тацуру. А когда она проснулась, вокруг лежали уже не родные односельчане, а чужие трупы.

На помосте лежало с десяток холщовых мешков, по очертаниям даже не скажешь, люди в них или звери. Зазывалы кричали, что торговля вдет на вес, по цзяо [9] за цзинь [10] японского бабья, дешевле свинины. Мешки взвесили заранее, в самом тяжелом оказалось не больше семидесяти цзиней. Охранные войска уезда прислали отделение солдат в черной форме следить за порядком и глядеть, чтобы торговля шла честно. На площадке у начальной школы с раннего утра толпились крестьяне. Холостяки только слюнки глотали — денег на покупку у них не было. За семьдесят цзиней японского бабья придется выложить семь серебряных даянов [11] , а у кого было столько серебра, тот мог и за китаянку посвататься, зачем ему тащить в дом японскую гадину?

Рано утром выпал первый снег, но дороги в поселке Аньпин уже были истоптаны дочерна. И народ все шел и шел: парни сбивались в кучки и, прячась друг у друга за спинами, развязно выкрикивали: «А ну как куплю, и мне не понравится — обменяешь?» Ответ был один: «Не меняем!» — «Да как же быть, уйму серебра отдам. а товар окажется неподходящий!» Из толпы кричали: «Какой такой неподходящий? Погаси лампу, и разницы не заметишь!» или: «Да это ж как носки из собачьей шерсти — все одинаковые!» Народ хохотал.

Смех становился громче, страшнее — мешки, лежавшие на краю помоста, зашевелились.

Позавчера у охранных случилась перестрелка с бандой хунхузов [12] , несколько злодеев убили, а остальные бежали, бросив дюжину японок, девственниц — не успели ими попользоваться. Пойманный хунхуз с раненой ногой оправдывался, дескать, ничего мы дурного не делали, всего-то подстрелили тысчонку бежавших япошек, так ведь студенты когда еще говорили: «В борьбе с японцами все равны!» Полмешка золотых украшений, которые сняли с убитых, стали главарю банды наградой за эту победу. Потом патроны кончились, и уцелевших япошек хунхузы отпустили, осталось их человек девятьсот. Охранные не знали, куда девать этих гадин, было им лет по шестнадцать, исхудали — кожа да кости, все ноги изранены. У охранных не водилось лишних денег, чтобы их кормить, поэтому вчера объявили старостам бао и цзя [13] в округе, что япошки пойдут на продажу крестьянам — на худой конец сгодятся жернова крутить. Даже осла за семь даянов не купишь.