Тут мать позвала из главной комнаты:

— Эрхай! А, Эрхай!

Он сидел на кане [16] , уже трубку докуривал, когда старуха прижала лицо к окну и постучала пальцем.

— Идите сюда! — она-то просто светилась от радости.

Эрхай ее будто не слышал. Тогда мать толкнула дверь во флигель. Старуха давно привыкла, что сын ей не отвечает, но. заглянув в комнату, тоже поняла, что дело дрянь. Сколько раз они с отцом объясняли невестке: купим япошку, родит нам ребенка, как родит — тут же ее и выгоним.

— На днях вместе съездим к Сяохуань, я хорошенько с ней потолкую, уговорю вернуться. — пообещала мать. — А ты пока развяжи мешок, выпусти человека.

Эрхай смерил мать взглядом из-под прикрытых век. медленно поднялся, буркнул:

— А вы с отцом чего? Не знаете, как мешок развязывается?

— Так не нам же с ней детей приживать. — примирительно ответила старуха. Она хорошо знала сына — на словах он не очень-то почитал родителей, но делал всегда так, как они велят, вот и сейчас: ворчит, но уже встал и пошел следом за матерью. С самого детства Эрхая не было такого, чтобы он согласился с родителями. а сделал по-своему. Так и с покупкой япошки для продолжения рода Чжан: Эрхай все дерзил да перечил, но поступал, как ему велят.

Эрхай с матерью прошли сквозь двор, густо усыпанный снегом, заглянули в дом. Отец был на станции: в два часа проходил товарный поезд, старик пошел семафорить.

В главной комнате было хорошо натоплено: мать подсыпала угля в котел, жар пошел по дымоходу в кан. Фигурка в мешке сжалась в комочек, не шелохнется. Эрхай понимал: мать позвала его развязать мешок еще и для того, чтобы он «снял покрывало с невесты». К тому же старуха не смела сама притронуться к мешку — кто знает, что оттуда выскочит. Япошки сдались, но как ни крути, люди все равно их боялись. Не говоря уж о том, что они были беспощадными извергами, захватчиками, истреблявшими все живое, так ведь и просто чужеземец — это еще как страшно. Эрхай услышал, что его сердце тоже стучит, словно барабан.

В мешке, обхватив руками колени, сидел крошечный человечек. Эрхай с матерью так и застыли на месте, глядя на него. Голова человечка была острижена под ежик в цунь [17] длиной, по волосам пленника можно было принять за брата Эрхая. Шейка тоненькая, в обхват ладони, все лицо в струпьях грязи. Мать увидела, что одет человечек в короткие штанишки, едва до колен, ноги измазаны в подсохшей крови. Пленник взглянул на старуху, и у той сердце сжалось, руки-ноги сделались ватными. Она велела Эрхаю:

— Ну чего ты, скажи ей, чтоб вставала!

Эрхай застыл на месте, во все глаза глядя на человечка в мешке.

— Эрхай, скорей вели ей, чтоб вставала!

Парень приказал скрюченному человечку:

— Вставай! — его взяла досада на мать. — Смотри, что вы с отцом наделали! Еще поди угадай, оклемается она или нет!

Как раз об этом-то мать и беспокоилась. А ну как в их доме умрет япошка, что тогда будет? И не в убытке дело, а что они людям скажут?

Мать подняла руки, сама еще не зная, что будет делать. Набралась храбрости и схватила человечка за предплечья. Она уже приготовила себя к тому, что япошка — на семь частей бес, а на три части человек, но когда тронула этого беса, мурашки побежали по коже: вместо рук — две косточки! Она поставила пленника на ноги, отпустила, и он тут же брякнулся на пол. Охранные ручались, что все япошки в мешках целые и невредимые, почему же семье Чжан всучили калеку? Не иначе как ноги перебиты пулями. Стоять теперь не может.

Они с сыном оттащили человечка на кан, ноги у него заплетались. Мать задрала пленнику штанины повыше, но следов от пуль не нашла. Только теперь она поняла, что эта кровь на бедрах — из-за месячных. Старуха успокоилась: по крайней мере, перед ней женщина.

— Пойди, принеси ей горячей воды напиться, может, еще отойдет.

Эрхай мигом подал матери чашку чая. В старухе больше не было ни страха, ни брезгливости, она села, поджав скрещенные ноги, усадила человечка себе на колени и тихонько поила его из чашки. Почти весь чай лился обратно, грязь на щеке япошки размокла, измазав старухину руку. Мать велела Эрхаю поскорей принести таз с водой и полотенце. Он налил в таз воды из железного чайника, который грелся на теплом краю кана, снял с умывальника полотенце.

Попоив япошку чаем, старуха намочила полотенце и стала понемногу стирать грязь с ее лица. Она отлично понимала, зачем нужна такая маскировка: когда Япония захватила Маньчжурию, на медные рудники в северной части поселка, бывало, приходили целые вагоны с японскими солдатами. Тогда матери мазали дочерям лица золой или речным илом.

Из-под грязи стала проступать кожа, мягкая, нежная, под ушами — густой детский пушок. Вода в тазу превратилась в грязную жижу, зато лицо теперь можно было разглядеть. Если откормить, станет ничего.

Эрхай в стороне наблюдал, как мать отмывает япошку, словно морковку: вот выступили две широкие брови, высокий нос. Из-за худобы япошкино лицо казалось оскаленным.

Старуха проговорила:

— Какая красавица. Только бы не калека. Правда, Эрхай?

Ничего не ответив, Эрхай взял таз и вышел из комнаты. Выплеснул воду в канаву рядом с домом, не стал разливать по двору — тут же застынет, и мать, чего доброго, поскользнется на своих бинтованных ножках. Старуха вышла и сказала, что сварит пока япошке суп с яйцом, а то с голоду у нее кишки повредились, день-два нельзя давать ей ничего, кроме супа. Мать придумала для Эрхая еще работу: сходить в лавку, взять там пару чи [18] ситца — сошьем ей ватную стеганку. Эрхай пошел к воротам, спрятав ладони в рукавах. Мать что-то вспомнила — семеня ножками, протоптала ниточку следов в снегу, сунула Эрхаю в рукав банкноту: