Куда тому крестьянину было до Сяо Пэна: первое же его обвинение перекрыло русло их спора, и сбитый с толку крестьянин уже плыл за Сяо Пэном по рукаву его логики.

— Глаза у нее целехоньки, смотрят как следует! — оправдывался он перед толпой покупателей.

— Это у тебя силенок не хватило черный свой замысел исполнить! Все слышат? У страны сейчас тугие времена, а вероломные крестьяне пользуются этим и пьют кровь своих старших братьев, рабочего класса!

Теперь Сяо Пэн завладел коромыслом, а крестьянин стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу и умоляя его не махать весами, как Золотой дубинкой [76] . — сломаются!

— У этих крестьян из пригорода сердца самые черствые! Пользуются тем, что у нас ни зерна не хватает, ни масла, и задирают цены до небес!

— Верно говоришь! — отозвались в толпе.

Какая-то дунбэйка с вымазанным грязью ртом выкрикнула:

— Братцы крестьяне поступают не по-товарищески: чтоб продать нам эту горстку орехов, они их сначала в грязь окунают!

Только что, пока рабочий класс и представитель коммуны перетягивали друг у друга коромысло, она успела облущить вывалянный в грязи орех и проворно закинуть его в рот. Ей нужно было хоть что-то забросить в голодный живот, чтобы сберечь для детей лишнюю пайку. Лицо ее сейчас тоже казалось вывалянным в грязи, как эти орехи.

Гнев против пригородных крестьян, много лет зревший среди членов семей рабочего класса, теперь вырвался наружу. Крестьяне знали, что рабочие из Шанхая не могут обойтись без рыбы и креветок, и задирали цену на эту самую рыбу, как будто здесь Шанхай. Зелень продавали вымоченную в воде, а если такого крестьянина пристыдить, он еще и спорит, выкручивается: да кто ж ее вымачивал? Только мочой побрызгали! [77] Нежненькая!

Размахивая коромыслом, Сяо Пэн кричал толпе:

— Мы — пролетариат, неимущий класс! Случился недород — нам никуда не деться, только затянуть ремни потуже, а у них-то приусадебные участки имеются! Эти крестьяне — самый настоящий имущий класс! — Сяо Пэн не раздумывал, есть ли резоны в великой истине, которую он проповедует, и насколько убедительна эта истина. Держался он превосходно, даже сам крестьянин, спекулировавший орехами, заподозрил, что имеет дело с влиятельным человеком.

Размахивая весами, Сяо Пэн воспитывал «имущий класс», пустив в ход сценический голос, которому научился в любительском театре. А глаза его то и дело искали Дохэ. На ней была белая рубашка в тонкую синюю клетку, белые квадраты на рубашке казались белее белого, синие полосы тоже почти побелели. Длинные рукава так расползлись, что было уже не починить, и Дохэ их обрезала, но белизной и гладкостью эта рубашка по-прежнему выделяла ее в толпе соседок. Дохэ смотрела на Сяо Пэна во все глаза, наверное, удивлялась таланту, который так неожиданно в нем открылся. Таланту народного вождя или актера-любителя — все равно: ее сияющий взгляд останавливался только на нем.

Дохэ хихикнула, и Сяо Пэну показалось, будто два ляна вина ударили в голову. Теперь он никак не мог сойти со сцены, которую сам же себе и возвел; послышался хруст — коромысло с саженец толщиной разломилось в его руках и больно ударило по колену. Не замечая боли, он вел за собой рабочий класс, освобождал его от гнета крестьянства: поделил орехи на равные порции, с каждого покупателя взял по три юаня и, уверенный, что вершит справедливость от имени Неба, объявил крестьянину: будешь недоволен — и этого лишишься.

Крестьянин бранился, кричал, что они бандиты.

Сяо Пэн ни капельки не сердился, только звонко хохотал, люди радостно обступили его, словно он и правда руководил настоящим восстанием. Сяо Пэн кивал толпе, взмахивал руками, но все его чувства были сосредоточены на Дохэ. Он хотел, чтобы Дохэ увидела, что за ничтожество этот Чжан Цзянь: разве умеет он так красиво говорить? Разве способен так очаровать толпу?

За время учебы в техникуме Сяо Пэн прочел несколько романов и понимал, что его чувства к Дохэ вовсе не такие, как у Шао Цзяньбо к Сяо Байгэ [78] , и не как у Цзян Хуа к Линь Даоцзин [79] : Дохэ была для него неведомым созданием, наделенным мистической силой, которая неодолимо влекла к себе. Плохой выговор, странная походка, изумительная наивность тоже были частями этой силы. Иногда они с Сяо Ши даже сомневались: а не слабоумная ли наша Дохэ? Но стоило посмотреть в ее глаза, и сомнения рассеивались: никакая она не слабоумная, а очень даже сметливая и понятливая девушка.

Он привязал ведро с арахисом к раме велосипеда и зашагал рядом с Дохэ. Летом темнело поздно, а домна, выпуская сталь, сияла, словно второе солнце. Руководя восстанием, Сяо Пэн весь взмок, тельняшка прилипла к спине и к груди, пластырь, который он пустил на заплатки в подмышках, пропитался потом, свернулся и, пока он размахивал руками, выступая с речью, совсем отклеился. С каждым его вдохновенным жестом дыры становились шире, открывая буйную поросль под мышками.

Дохэ посматривала на него, улыбалась, даже ее молчание было милым. Почему же обычные женщины за тридцать всегда так многословны? Наконец заговорила:

— Одежда порвалась, — она улыбалась, но глаза смотрели серьезно.

Всю дорогу он рассказывал ей о литературе, о музыке, читал стихи, а весь ее ответ: «Одежда порвалась».

— Здесь. — она указала на свою подмышку.

У нее там тоже была маленькая пропитавшаяся потом заплатка. Сяо Пэн вдруг сделался сам не свой от этой залатанной и смоченной потом подмышки.

Он остановился. Ничего не понимая, она тоже замерла.

— Так зашей мне.

Дохэ смотрела на него во все глаза, на кончике носа у нее собрались бусинки пота, тяжелая челка намокла. Ей было ясно, что слова, которые вырвались у него, ничего не значат — улетят с ветерком, как будто их и не было. А самые главные слова можно не говорить, ведь самка понимает самца без слов.