Шрифт:
— Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!
— Каких же? — удивленно воскликнул Олешек. — Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал — она на людях почти не показывается…
— Да какая королевна! — с жаром воскликнул рыцарь. — Навья!
— Чего?
— Не чего, а кто!
— Ну, кто?
— Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».
— Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?
— Помнишь, я тебе сон пересказывал?
— Помню. Отчего же не помнить?
— Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…
Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал — все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.
Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…
Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.
Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:
— А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?
— Конечно! — горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. — Кажется… Похоже, да.
— Так «конечно» или «похоже да»? — ядовито осведомился шпильман.
— Красивая. Как же иначе?
— Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!
— С чего ты взял! — Годимир сжал кулаки. — Я не забывал!
— Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот — когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.
— Неправда! — Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. — Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот — шарф ее цветов. — Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани — на зеленом поле золотистые листочки канюшины.
— Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского?
— Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!
— Неужели?
— Не веришь? Слушай!
Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:
— На верность присягну тебе, Смиренно преклонив колена. Ты мне, прекрасная Марлена, Заря в нерадостной судьбе. Я быть навязчивым не смею, Лишь скромно милости прошу — С тобою быть, пока дышу, Служить тебе, как разумею. Хотел бы пани я служить, Иного счастья не желаю. Но неудачником прослыть Судьба наворожила злая. А если так, придется жить Вдали, тоской изнемогая.— О-о-о… — протянул Олешек, едва отзвучала последняя строчка. — Думал, ты никогда мне своих стихов не прочтешь.
— Так это ты нарочно меня раззадорил? — возмутился Годимир. — Теперь издеваться начнешь?
— Нет. Почему же? — Олешек говорил неспешно и рассудительно. Просто удивительно, как он умудрялся быстро переходить от веселья к серьезности. — Пан действительно понимает толк в поэзии. Была бы у меня шапка, снял бы. Честное слово. Думаю, не всякий соловинецкий рыцарь сможет вообще отличить балладу от канцоны или катрен от триолета… А тут сонет. Да еще сложного рисунка, какой предпочитают исключительно поэты из Загорья. Если бы еще не глагольные рифмы…
— Какие, какие? — Годимир глянул с подозрением — не издевается ли? С него станется.
— Да твои вот эти: «прошу — дышу», «смею — разумею».
— А что, нельзя?
— Почему? Можно. Только осторожно. — Шпильман снова оскалился непонятной улыбочкой. А непонятная — значит, сомнительная. — Слишком часто нельзя. Подряд нежелательно… Как у тебя — в одном катрене.
— Выходит, плохо? — насупился Годимир.
— И вовсе даже не плохо, — поспешил заверить его Олешек. — По крайней мере, мне понравилось. Пани-то хоть оценила?
— Ну… — Рыцарь пожал плечами.
— Наверное, оценила, раз шарфик подарила. От иной и того не дождешься, сколько песнями не досаждай. А воевода оценил?
Годимир махнул рукой — не спрашивай, мол. Улегся, отвернувшись к стене.
— Давай спать, Олешек. Завтра день нелегкий предстоит.
— Давай, — не стал возражать шпильман. Дунул на огонек и уже в полной темноте добавил вполголоса: — Если воеводе не понравилось, значит, точно хороший стих. Проверено, знаешь ли, не один раз…