— Ир, да твоему мужу надо молиться на тебя.

— Ага, — рассмеялась та, — я и молюсь, усердно молюсь, чтобы взялся за ум и не пил.

— Кх, пьяница пропьётся и делом займётся, а вот мой…

— Знала бы ты всё, какой он пьяный… — подумала Ирина, но сказала другое: — Да забудь ты про своего, сегодня Новый год, первый день января. А вот с выпивкой завязывай, ты же женщина, всё в твоих руках. Да что мне тебя учить…

— Ир, да я, правда, завязала, это вот вчера пивка хлебнула немножко в честь Нового года. Бывало, что греха таить, пригубляла со своим, хорошо пригубляла, — поправила она уголок скатёрки на столе, — пока доченьку не потеряла.

— Как? — вопросительно выпучила глаза Ирина.

— А вот так, — лишили меня материнства, когда она совсем крохотная была. Тогда ещё надо было остановиться, одуматься, быть может, можно было что-то исправить, а я… Пролетели годы, ничего ладом и не видела…

Ирина прервала молчание:

— М-м-да-а, здесь я тебя не похвалю, ты сама во многом виновата. А вернуть не пробовала? — спросила Ира, ожидая оправдания.

— Кого, дочку?

— Ну да, или у тебя ещё сыночек был? — тут Ира снова услышала внутренний голос: поняла, кого в квартиру привела.

— Нет, одна она у нас была, пухленькая такая, а на правой щёчке родинка, вот тут прямо, — и Татьяна, улыбнувшись кончиками губ, показала на своей щеке. — Даже и не знаю, где Леночка сейчас, может, и имя сменила, ей завтра будет тридцать, — проговорила дрожащим голосом, сдерживая слёзы. — Вернуть бы всё.

Ира дотронулась до её шершавой руки:

— А знаешь, сейчас всё можно, надо только захотеть, сильно захотеть и найдёшь. Вон, за компьютер — и вперёд. Любую информацию можно выудить.

— Да искали родственники, говорю же, может, имя сменила, а у меня даже фотокарточки её нет. Нет, есть, где мы на крыльце роддома стоим, да там она в одеялке, совсем кроха, — тяжело вздохнула, прихлебнув уже остывший чай.

— Погреть? Сок пей.

— Не-е, не надо, — взглянув на настенные часы, — уже идти пора, на неделю наелась, — погладила себя по животу, — а то твой придёт, и как-то неловко. Отыграется на тебе за меня.

— Не переживай, не отыграется, ко мне приходят гости, он уже привык. — Ну вот, а ты говоришь муж хреновый. — Тут она ввернула нехорошее слово.

— Знаешь, Танюш, он когда пьяный нехороший, очень нехороший, устала от его пьянки, а так терпимо, можно жить. Но как выпьет — пиши пропало, а тут ещё праздников столько…

— Терпи, Ирочка, терпи, — понимающе кивая, тяжело вздохнула она, невзначай задев вилку, ускользнувшую на пол.

— О-о, кто-то к тебе ещё напрашивается. А мне надо идти, — подняв вилку с пола, снова взглянула на часы, — пока доплетусь до дома, и темнеть начнёт, а мне ещё печку протопить надо.

— Темнеть ещё не скоро будет, день заметно прибыл, — подытожила Ира. — А правда, хорошо посидели, и уходить не хочется. Посекретничали… — Вот и сиди, — зевнула Ирина, — а чужую тайну я держать умею.

— И я тоже, — твёрдо сказала Татьяна.

Ирине Татьяна приглянулась характером, она столько рассказала о своей жизни, что порой Ирина не успевала переваривать. Она сравнивала свою жизнь с Татьяниной. Сравнивала и делала выводы. А Татьяна говорила и говорила, делилась всем прожитым за пролетевшие годы. Много чего накопилось, много пережито, много… Так разоткровенничалась, что прослезились обе. Затем Ирина аккуратно, боясь, что та постесняется и откажется, предложила Татьяне свои вещи, так как у Ирины с вещами был полный перебор.

— Тань, смотри, у меня всего полно. На вот тебе куртку, она мне маловата, поправилась я, а тебе в самый раз. А вот гляди кофточка, ох и любила я её, — протянула Ирина, — а цвет твой, бери, вот ещё одна, а вот джинсы какие, гляди, они тебе впору будут, ты гораздо худее меня, бери.

Таня светилась от радости, не зная, как благодарить Ирину:

— Ирочка, да ты же меня не знаешь, я для тебя чужачка, а одела с ног до головы.

С ног до головы Татьяна подметила верно, так как Ирина ей дала ещё и сапоги, правда, им уже лет десять, но в приличном состоянии, кожаные, на сплошной платформе с натуральным мехом. Их Татьяна сразу надела и джинсы тоже, и куртку. Всё остальное утрамбовали в огромный пакет.

— Гляди, и впрямь мой размер, а какие ноские, Ир, а то, может, ещё сама поносишь?

— Бери, не раздумывай, раз нравятся, у меня ещё три пары есть, и шапку возьми. Ира протянула ей норковую шапку-ушанку, которая давно ожидала на полке своего часа. Это была мужская ушанка, но было время, и Ирина её носила сама. Выкинуть такую шапку рука не поднималась, но и носить не хотелось, надевала раз в пятилетку. Не ходи ты с открытой головой, застудиться можешь, заболеть.

— Ир, да я давно больна на всю голову. Тебя слушала и выводы делала, много я в жизни чего потеряла, всё сквозь пальцы пропустила… — Она смотрела на себя в огромное с резной окантовкой зеркало, висящее на стене в прихожей комнате, и любовалась новым одеянием, одаривая Ирину добрыми словами: