Теперь у Кузьмича были два конкурента: дамочка из облздрава и приличного уровня прокурорский работник. Ох и здорово же работал этот прокурорский – легко, виртуозно, сплошь на импровизациях! Кузьмич с удовольствием просматривал видеозаписи и восхищался.

Димыч был высок, хорошо сложён, с военной выправкой и усталым интеллигентным лицом. Он действительно отдал армии двадцать лет, сменил трёх жен и нежно любил детей от всех этих браков. Однажды он пришёл к Николаенко – как раз тогда, когда гримировали Кузьмича, – и совершенно потерянным тоном сказал: «От меня папа отказался». Все знали, что у отца сложный характер, старику семьдесят пять лет и дороже сына в его жизни нет никого. Димыча утешали как могли: Алчонок заварила кофе, с подачи Николаенко в разговор вступил коньяк; Кузьмич убеждал, что проблема отцов и детей не знает возрастных границ. Выпив третью за здоровье папы (Бог ему судья!), Димыч изменился в лице, просиял и очень просто спросил:

– Ну, как вам моя дипломная?

Кузьмич размазал свежий грим под отвисшей нижней губой, а Николаенко удовлетворённо кивнул: профессионал! Отказ папы действительно имел место в жизни Димыча, но то был совсем другой отказ.

В семье Владимира Владимировича Правина все мужчины были Дим Димычи, поскольку никому из мужской линии даже в голову не приходило, что можно как-то импровизировать с именами. Семидесятипятилетний корень семейства лето проводил на даче, где посвящал себя саду и огороду, а также воспитанию жены, соседей и любимого сына, приезжавшего сюда на выходные. В очередной приезд, за неделю сполна начертыхавшись на работе, Димыч разделся до трусов, взял газету и устроился в кресле на веранде с намерением отдохнуть. В это время мама с папой сидели под раскидистой сливой в предвкушении обеда. Вдруг папа остановил свой взгляд на сыне и так, что мама от неожиданности прикрыла ухо, сообщил:

– Полюбуйся, помощничек приехал!

Убедившись, что сын его услышал, папа сорвался со скамейки и понёсся в сторону строящегося гаража. Там он подхватил шпалу и со словами: «Помощи нам ждать неоткуда!» – понёс её в огород. Димыч отложил газету и устремился вслед за папой:

– Папа! Зачем ты несёшь эту шпалу в огород?

– Надо!

С этим восклицанием папа бросил шпалу посреди грядки и с победно-обиженным видом занял своё место на скамье под сливой. Димыч посмотрел на шпалу, потом на папу, развёл руками и спросил:

– Папа, скажи, что нужно сделать с этой шпалой?

– Что хочешь, то и делай, – последовал краткий ответ.

Димыч, кряхтя, попёр папину игрушку на прежнее место. Папа, выждав, пока сын пройдёт половину пути, вновь вскочил со скамьи и, рванув из сарайчика лопату, стал нервно копать под деревом. После двух-трёх усердных взмахов черенок переломился сантиметрах в двадцати от места крепления. Это папу не смутило: он отшвырнул ненужную часть и продолжил процесс, называя его, сына, жаркий летний день, искалеченный инвентарь и всю эту жизнь одним именем, посылая всех по очереди к популярной матери.

Димыч, вернувшись с задания, попытался отнять у папы инструмент, но тот, глядя на сына снизу вверх, черенка из рук не выпустил, а визгливо и с досадой заключил: «Тебе лишь бы шпалы туда-сюда носить! Не нужен мне такой сын!»

Димычу стало жалко себя, свой ободранный голый живот, покосившиеся на одно бедро трусы… Он вспомнил, что завтра на работу, и почувствовал себя сиротой.

…«Визитка, визитка… – размышлял Кузьмич. – Как бы там ни было, а восьмидесяти тысяч она не стоит. Впрочем, и фамилия ни о чём не говорит. Наивно вообще было ожидать, что охрана зазевается. Плюс съёмка, плюс – причём самый большой – сам Николаенко: уж его-то Фонд научил на всю оставшуюся жизнь не доверять никому».

Визитку Кузьмич переложил в карман цивильного костюма и, сделав ещё глоток коньячка, отправился отдыхать.

Что же происходит? Может, этот звонок всколыхнул во мне фантазии? Я вконец растерялся и стал лихорадочно перелистывать в уме всех, кто хоть как-то вывел бы меня на Николаенко. Может, Витковский?

Я знал Витковского и не обольщался на его счёт. Но знал ещё и другое: в молодости Гриня занимался боксом, и этот спорт вышиб из него практически всё дерьмо, которое есть в каждом из нас в различных пропорциях. Гриня умел дружить, преданно и открыто, изящно не скрывая своего еврейства. Это умение придавало его квадратной фигуре неповторимый шарм и делало своим среди чужих.

Действительно: кто, как не он, поможет мне распутать этот клубок из телефонных звонков?

Я набрал главреда «Города» и спросил точно так же, как и несколько лет назад:

– Как мне услышать Витковского или он, как всегда, на задании?

– Если вы из Центра «Счастливая нога», так своих представителей мы на соревнования не направляли. Этот негодяй использует наш товарный знак и авторитет «Города». Хотя давно поёт не с нашего голоса. Он уволен.

Ответ Нарышкова-младшего (в газете он был гораздо менее значителен, чем Нарышков-старший, но оставался главредом «Города») меня обескуражил. Ещё недавно братья души не чаяли в своём компаньоне, поскольку последний не только писал, но ещё и «крутился», обеспечивая безбедное существование и пропитание биологическим организмам всей редакции.

«Хорошенькое дело, – подумал я, – как же много перемен за это время! А вдруг и Николаенко из негодяя превратился в чьего-нибудь советника и офис его где-нибудь на Крещатике?» От этих мыслей у меня заныло под ложечкой.

…Изгнанный Гриня таковым себя абсолютно не чувствовал. Климакс, наступивший на братьев Нарышковых одновременно, помутил их рассудки и заставил выплеснуть всю агрессию на добросовестного еврея. Добросовестность в данном случае имела совершенно прямой смысл и делала Гриню исключением, учитывая устоявшиеся представления о его соплеменниках.