Никогда не сбудется.

*

Маттиас Векманн, сей столь славный прехвальный муж… Как и чем воздать достойное его славы хвалы? Если было бы возможно стать самим Векманном!.. Но к чему тогда хвалы? А “музыковедение”? Устроим-ка его официантом в вагоне-ресторане. Пусть подаёт нам блюда от шеф-повара. И пусть каждое такое блюдо будет, во-первых, вкусным, а в-вторых – связано симпатическими узами со своим предметом. Хотя… знаете что? Даже наличие и самого предмета не столь существенно. Да, не удивляйтесь. Содержать в себе, излучать во вне. Стиль есть человек? Нет, предмет есть человек. Вот начало субъектности. Например, как редко слышишь сейчас хорошую речь, человека владеющего языком, умеющего правильно, стройно, привлекательно изложить свою мысль. О чём бы она ни была, хоть о водосточных трубах. Такой человек вызовет у вас симпатию к себе и желание его слушать. Вот вы уже недалеко и от страны субъектов. Вы счастливы, ибо, оказывается, язык, которым и вы живёте, на котором и вы хотите думать и говорить – этот язык жив! Итак, субъект – это не что, а кто! Какой восхитительный плеоназм! Великосветский салон – какая пустота, какая безпредметность! Но мы, похоже, ринулись в другую крайность: вынь из нас предмет, и мы вдруг и сами растаяли в какой-то парообразной разсеивающейся туманности и колебании воздуха…

Не так давно один человек разсуждал о целой вещи, наследнице Кантовской вещи в себе. Но целость не есть частное определение, а всего лишь conditio sine qua non подобных вещей, поскольку целость так же запредельна для чистого разума (остаёмся в терминах Канта), как и нахождение вещи в себе самой, целость есть как бы (в духе времени) только лишь комментирующая категория… Надо вдуматься, постичь природу света – то, о чём сказано: “излучать во вне”. Гештальт, надтекст – они сродни этой целостности, все они – вещи единоприродные. В основе их единое качество: свечение, излучение света. Вообще о свете постоянно забываем, ибо он всегда с нами как воздух. Но свет не менее насущный родитель жизни, сам воздух есть порождение света. Уже в третьем стихе всей Библии Бог сказал: Да будет свет. И стал свет. А о воздухе не сказано ничего! Мы и принимаем, ощущаем и осознаём гештальт как излучение света, и это ощущение и знание верное, согласное с истиною и природою вещей. Агностицизм – яд, искусственное бельмо на глазу, ибо Бог, создавший нас, конечно, позаботился и о том, чтобы сделать нас способными постигать мiр, Им же созданный. Иначе не пригнал бы всех зверей и скотов к Адаму, чтобы тот дал им имена. Посему и в музыке, и в человеке – авторе интересно разглядеть и постигнуть некоторые качества этого излучения, которые сами по себе, быть может, и не суть свет, но —предтечи, указатели, проводники к нему.

*

Экспресс мчит с непостижимой быстротой: 3000, и это не предел. Заморосил дождик, с озера потянул к Лахондрапутре караван журавлей…

– Какие журавли: при такой скорости вашему экспрессу не хватит и всей земли!

– А вы уверены, что мы ещё на земле?

Вдруг поезд с размаху ныряет в кромешную тьму.

– Вошли в туннель.

– Это тот, в конце которого свет?

– Сколько вам ещё, язычникам, шататься и учиться пустому?! (Срв. Пс.2:1.) Нет, это не то, о чём вы думаете. Да, нам придётся некоторое время пребыть во тьме…

Нет сомнений в том, что юный Бах узнавал и изучал наследие своего великого предшественника. Но надо сразу поставить в основу вот какую вещь. Да, конечно, здесь, в Континууме условия и обстоятельства материального узнавания, перенимания, влияния нельзя недооценивать. Но и, помимо человеческих помыслов и стараний, гештальтные качества излучения светятся и перелетают, они суть духовные общности, явлены мановением. Разсыпаны драгоценности, открыты сокровища, бери – кто одарён особой внимательностью видеть и прозревать как это богатство может быть преображено новым пронизывающим всех и вся сиянием.

Первое появление М. Векманна, его внешность

*

В вагонном воздухе сгустилась вышеупомянутая парообразная туманность. Она приобрела свойства водяной капиллярности, сравнимой разве с осенней погодой в Петербурге, когда при отсутствии дождя приходится всё-таки объясняться в любви к зонтику, так как и скорость “Континуума” упала до среднестатистической авиационной. “К вам гость” – объявил вошедший кондуктор, хотя мы все по отношению к мiру субъектов даже не гости, а только кондукторы. Так печально сконстатировал кто-то из нашей компании, но в следующий же миг внимание всех с неизбежностью перенеслось на ставшего вмиг из капиллярного ничто джентльмена.

Сырость тут же исчезла, с ней и экспресс – как не было. На вас изливался внимательный мягко проникающий свет. С этакой ещё хитрой искринкой в глазах: “а-а, не знаете, что я вам приготовил! Ну, так вот”. Лунный Пьеро схватился за перо. “Что за странная мысль описать внешность Векманна!” – подумал он и заснул. Следом пришёл один бедный рыцарь. Он сказал, что в Исландии, откуда он родом, он знал одну прекрасную даму, имя которой (не фамилия) звучит приблизительно так: Верьгькмарьн (именно с такими мягкими “р” и “г”) – это имя у них в Исландии считается необыкновенно красивым – но господина такого он никак не припомнит. Что ж, это, пожалуй, уже кое-что, но к делу отношения не имеет. Тогда некто, тоже небогатый, выпив для храбрости рюмку коньяку и объявив, что он по этому делу сообщит больше, тоже взялся за перо. Но не заснул, а стал что-то быстро писать в свою тетрадку. Тут мы немедленно сами стали заглядывать искоса в его тетрадку (чтоб он не заметил) – что он там пишет? Тогда он сам стал закрываться от нас рукавом. Тут уже списывать не представлялось возможным, и нам пришлось уже самим сочинять.

…Некрасив, росту едва среднего, с большой головой, длинным резко идущим вперёд носом. Губы ниточкой в улыбку (но без вежливой маски), принимающую и ободряющую…

Никто не видел его гневающимся, сердитым, даже недовольным, или о чём-то сожалеющим. Когда кто-нибудь (нехороший) пытался вывести его из себя, Векманн опять же улыбался и… не выводился. Внимательные наблюдатели или хорошо знающие его люди отмечали, что в каких-то похожих случаях Маттиас примирительно бормотал что-то вроде: nun so, also, toropunka (с жёстким “n”). Откуда он знал это русское слово – этого не знал ни один советский музыковед.

Говорил высоким тенором с сильной и привлекательной начальной эмфазой, но заметным угасанием к концу речи. Всё это, конечно, выделяло его из числа прочих, но особенно – его глаза и, затем, это его ровность и улыбчивая невозмутимость. Да и что удивляться! Послушайте: ни к одном его сочинении вы не услышите ничего такого, что напоминало бы “кульминацию”; целое композиции и вообще у него неуловимо. Векманн не очень-то заботился о развитии какой-то одной мысли. Если нужно для раскрытия сюжета (т.е. идеи композиции), пусть будет ещё одна-две новых, пусть их будет вообще побольше, ведь так предмет наилучшим образом раскроется с разных сторон!