Облик, черты характера, образ жизни

Маттиас почему-то никогда не носил парика и не пил пива. Выпив рано утром хорошую кружку крепкого кофию с доброй краюхой крутого голштинского хлеба и наложенными на него шматами окорока и сыра, он шёл в церковь на службу, каковая начиналась рано и длилась долго, не как теперь.

Раз в неделю Векманн имел обыкновение причащаться Святых Христовых Таин. Сей день обходился без завтрака, а уже после церковной службы Маттиас вместе с братией шёл обедать в трапезную.

Впрочем, новейшие изследования не находят у Векманна такой уж антипатии к пиву. Мы в данном случае руководствуемся, главным образом, двумя классическими немецкими школами: северо-кофейной и южно-пивной, а именно: на севере согревались кофием, на юге прохлаждались пивом. А если бы кто стал спорить и отстаивать так наз. ГПП (гамбургское пивное право), говоря: “И в Гамбурге есть пиво, как вы смеете!” – то на это вот что: Да, и в Гамбурге есть, нечего тут кричать, но Гамбург это multi-culti, а вот Мюнхен где находится? Правильно: там и центр варения и потребления пива. Но в Мюнхене Векманн вряд ли когда-нибудь мог находиться. Кто? Фробергер? Тот да, мог, но и он, на вашу беду, не терпел пива, но мы сейчас не о нём, впрочем, сейчас будет о нём…

Кто однажды взглянул и принял лучистое утешение этих серых глаз, тот становился тут же и навсегда его другом… Фробергер – этот неутомимый путешественник и выдумщик сюжетов своих аллеманд (не с его ли лёгкой руки Бах сочинил несколько таких прелюдий, вошедших потом в Wohltemperierte Clavier?)… молчаливый, скрытный Тундер… Сумрачный с виду, но добрый Якоб Преториус… Учитель. О каждом из них хоть по-библейски: Се, Человек! И все они друзья! Преториус же – папа всех северных органистов (Свелинк-дед) – шутка сказать, на 30 лет старше любого… Хотя Якоб Преториус и не унаследовал певучий склад своего учителя (стиль Амстердамского Орфея угадывается, правда, в цикле Преториуса Vater unser im Himmelreich. Свелинк сказал: “возьми это, Якоб, из моих рук – это будет лучшее твоё творение”), но скольких, и разных, он выучил, воспитал? Скольким ему обязана немецкая музыка? Выучил и воспитал и Векманна. Но как воспитатель, он, при всей своей значительности, должен уступить первое место в биографии Маттиаса Векманна другой ещё более славной личности – Генриху Шютцу.

Воспитание, образование: Г. Шютц, Я. Преториус, И. Я. Фробергер

***

Что мы, бедные ничтожные невежды, можем прибавить ко все сказанному об этом великом человеке? А если бы и захотели прибавить слабейший наш глас к звучному хору его славы, то и тогда, не заботясь уж и том, будет ли он услышан хоть кем-нибудь из наиболее расположенных к нам, не могли бы ничего пропеть – за неимением сколько-нибудь достойных этого воистину всехвального мужа слов. Что он прародитель, основатель всей немецкой музыки от начала протестантских времён и буквально до сего дня – это ясно и не знатоку, но любой личности, для которой история искусства, культура, метафизика и им подобные вещи суть нечто большее, чем средство просто поудобнее устроиться у камелька, оттеснив других таких же соискателей. Ибо даже современные нам системы музыки всё ещё обязаны гениальному прозрению и идеям Генриха Шютца. Посему не станем взваливать на себя непосильное бремя, а ограничимся немногим и соберём все свои немощные силы для того только, чтобы по возможности представить себе, уяснить и передать желающим услышать нас: что увидел и угадал Шютц в отроке Маттиасе, как принял под своё крыло (в те тяжёлые времена) это, по выражению Антония Великого, юное растение, трогательно ухаживая за ним, пестуя его, пока не вырастил поистине редкостной красы цветок? Попутно могли бы тогда более осветить и ту сторону высоких достоинств сего великого мужа, какая, быть может, несколько ускользала до сих пор от пристального внимания знатоков и почитателей, именно: его высокий, от Бога данный ему педагогический дар. А это, в свою очередь, позволило бы нам, наверное, уже прямо перейти к сердцевине нашей темы, представить, хотя бы в главных чертах, природу и особенности великого дарования достославного сего Маттиаса.

Отметим прежде всего то обстоятельство, что, ко времени встречи с Шютцем, отрок Маттиас имел уже первоначальное музыкальное образование в занятиях с отцом, а затем беря уроки пения и игры на органе, благодаря чему первые проявления его талантов не могли укрыться от проницательности великого мужа, который к тому времени был уже вполне сложившимся известным музыкантом. Что же усмотрел Шютц в этом подростке, потом заменив ему, в сущности, отца? (Якоб Векманн, разносторонне образованный и одарённый священник, проповедник, поэт и музыкант, умер в 1631 г., когда Маттиасу было не более 15 лет.) Но прежде попытки залучить глаза Шютца, которая, в чисто “документальном” плане, оказалась бы скорее всего неудачной, нам нужно хорошо представить себе и осознать, что всякая музыка и во всякое время есть в основе своей отражение человеческой темперации, стиля, образа, состояния человеческих отношений, братства и небратства, дружества и недружества, любви и нелюбви и т. д., и т. д. Невзирая на суровость законов, нравов и обычаев, которую мы предполагаем и, как нам кажется, научно-исторически прозреваем в те времена, общение между людьми одного круга было более проникновенным, внимательно тонким, дифференциально энгармоническим (о значении этого выражения применительно к музыке ещё пойдёт речь), нежели сейчас. Общение Шютца с Векманном, Бернгардом, Бёма и дядюшки Иоганна Кристофа с Бахом, дружество Векманна, Фробергера и Тундера или, например, изучение в те времена чужого творчества – всё это для нас настоящее феноменальное, и, к тому же, непредставимое чудо. Которое потому и невозможно объяснить. Можно только представить себе, что тогда, будучи крепче в вере, в Боге, люди лучше умели познавать самих себя, а это познание – верный путь познать (простить, полюбить) другую личность, такую же, как ты, брата твоего в Боге (а не по “свободе, равенству, братству”!) и высмотреть его как равного тебе с уникальными ему только данными дарованиями, как и тебе дарованы твои. Тогда – очень зорко высматривали и усматривали. Наверное (при всё сказанном), именно Божественной педагогикой самого Шютца посеяна была, взошла и возросла дружба Векманна с Кристофом Бернгардом (другим, тоже выдающимся учеником Шютца) и, повторим, дружба Векманна, Фробергера и Тундера, удивительная даже и для того времени (ибо знаем, какие “хорошие” друзья бывают из музыкантов, из органистов). А ведь “проза жизни” могла бы этому и воспрепятствовать (имеем в виду известные обстоятельства состязания Векманна с Фробергером). Но нет, это никоим образом не повлияло на их отношения; вот – дух братства в Сыне Человеческом, Дух Общения Жизни истинной, когда все – в Одном! Да, дух Апостольства. И в этом – вообще огромное счастье жизни Маттиаса Векманна, это Дух, вливший в его музыку силу достоверности, единственной реальности (о чём ещё будет речь), заряд огромной бодрости и крепости, о чём бы она ни повествовала – о радости и скорби, славе и падении.

***

Итак, что же высмотрел и увидел Генрих Шютц в юном Маттиасе? Думается, прежде всего не просто острый, но изощрённый цветной и дифференциально энгармонический слух. Эти качества музыкального видения актуализировались впоследствии в его творчестве (тонкие и богатые гармонические светотени вокально-речитативных и инструментальных партий кантат, сонат и токкат). Огромные руки (при небольшом росте), которые позволяли с лёгкостью обходить сложности, ставящие в тупик и искушённых клавиристов. “Ух, ловчила!” – с восхищением, смешанным с досадой (и тайной завистью) роптали иные незадачливые коллеги, видя в этой ловкой лёгкости какое-то запрещённое жульничество.. Действительно, повзрослев, Векманн легко играл любой рукой на 3-4 голоса, свободно покрывая дуодециму, т. е. более трети тогдашнего мануала! Об этом свидетельствует VI версус хорального цикла Es ist das Heil uns kommen her – одна из самых больших на все времена хоральных фантазий, которая, вместе с наслаждением её необозримыми музыкальными достоинствами, способна доставить невыразимые страдания любому органисту, решившему положить все без остатка свои ресурсы на освоение сего исполина. При этом, в итоге всех усилий, произведение это звучит со всей убедительной силой и приятностью и для просто образованного слушателя-немузыканта, которому и в голову не зайдёт – чего стоит эта убедительная приятность исполнителю!

Впрочем, мы ещё будем размышлять обо всём этом, а теперь забежали вперёд; посему надо нам вернуться к нынешней нашей воспитательно-педагогической теме.

«Ему надо серьёзно учиться – покажу-ка я его Якобу» (Преториусу) – решил Шютц, что и было исполнено. Но, казалось, чего проще: перекинуть парня Якобу в надёжные руки, пусть учится на органиста, а у меня у самого дел по горло – собираться в Венецию к Монтеверди, у него искать недостающей мне правды. Так нет – через год он возвращается в Дрезден, где в это время и Маттиас, и сам начинает заниматься с ним композицией (мальчику было тогда, в 1629 г., не более 13 лет – год рождения Векманна не выяснен с точностью). Поправка: с Якобом Преториусом Векманн начинает заниматься только с 1633 г., когда он, как стипендиат Саксонского курфюрста, оказывается в Гамбурге. Одновременно он знакомится и занимается там с Генрихом Шайдеманном.

Но эти подробности и уточнения не меняют дела: Генрих Шютц решает самолично заняться образованием Маттиаса и устроить его судьбу: то есть, вполне ясно, что, наряду с другими учителями, именно Шютцу принадлежит решающая роль в личностном становлении молодого Векманна, причём неотъемлемую часть такого восприятия составляло безусловно руководство в композиции. Что же в этом юноше так привлекло Шютца? Но этот вопрос в конце концов настолько же трудноразрешимый, насколько и вообще праздный. Бог так устроил. И то, и то, как говаривал когда-то старый консерваторский профессор. Что-то, какие-то симпатические силы, какое-то избирательное сродство (ставшее спустя этак 150 лет темой романа) столкнуло их к Богочеловеческому общению, к истинному вниманию друг другу, так восхотел Бог. Во всяком случае, потом, когда Векманн вспоминал об этих (наверное, очень счастливых!) годах общения с Шютцем, он называл его “другом-отцом” – vaterlichen Freundt (досл. “папенькин друг”).