сугроб зимой.

"Я очнулась только на земле. Мне казалось, что все звезды

Углича осыпаются сверху, душат, мелькают перед глазами, небо

обваливается и кружится над моей головой.Рядом лежала Муська.

Ее уже рвало. Это снова был угар. Мать, побелевшая, синяя от

раннего волжского вечера, - обрадовалась.

– Я думала вы совсем.... совсем угорели, - говорила она

бессмысленно.

Пошатываясь, мы снова вернулись в нашу келью с подъемным

окошечком. Угар уже вышел, снова сизоватый холод обнаруживал

дыхание человека.

– Я пойду к (игуменье) настоятельнице, - решительно ска

зала мать.

– Мама, и я с тобой, - попросилась я.

– Пожалуй, пойдем.

Мы долго ждали в приемной матери-настоятельницы. Она бы

ла устлана толстыми коврами, уставлена толстой мебелью.Нежное

душистое тепло распологалось в покоях. Открылась дверь, я жа

дно глянула туда: сотни разноцветных лампад, позолота киотов,

блеснули оттуда, как радуга.- "Как во дворце!" со страхом по

думала я.

Настоятельница вышла из дворца огромная, здоровая, я еле

доходила до середины ее живота.

Мать, торопясь и захлебываясь, рассказала, что дети уго

384

рают, что келья угарная, что не может ли матушка отвести нам

келью посуше.

– Вы бы постыдились, милая, так просить, - кротко ответ

ила матушка.
– Большевики и так отняли у Святого монастыря

три корпуса. И вы с ними!.. Это все, что кругом - божье.

Угар, теплота покоев мутили меня:

– А мы-то не божьи?
– грубо и хрипло спросила я.

Матушка не ответила. Еще раз мелькнула...."

(следующая страница не сохранилась)

В повести "Углич" от этого эпизода остался один абзац(С.

С., т.1, 1988г. с.237)

"Бурые листья монастырского двора сочились влагой, и дол

го оставался в них след ступни наполняясь водой....

Келья наша была угарная, сырая, мы угорали почти каждый

день, и мать, приходя вечером с работы, вытаскивала нас полу

обмерших во двор, отпаивала, откачивала,капая нам в рот едки

ми слезами.

Монашки тихо воровали у нас дрова, без конца приходили

вкрадчиво просить соли взаймы, и мать и мы не могли отказать

им в этом.

Густые голоса заутренних звонниц будили нас до зари. Пе

тухи, которых разводили верхние жильцы, пели как в евангелии.

С зари они стучали в потолок, сверху, крепкими лапами и клюв

ами, они стучали нам прямо в головы, еще звеневшие угаром.

Мы позеленели, стали злыми.

Мать меняла на муку и мясо все, что можно было обменять.

Приходили крестьянки....

Мать раскладывала перед ними дореволюционные юбки с вол

анами и оборками, нижние фланелевые в павлиньих глазах, кофты

с рукавами, выпиравшими на плечах фонариками.

Крестьянки мяли материю.... и предлагали за нее горсточ

ку муки или гречихи.

Юбки исчезали, кофты тоже. Мы съели воротник маминой шу

бы, съели ее привязную косу, съели, наконец, Мусиного Мишку,

милого, как брата, - последнее напоминание о петроградском

детстве."

(О.Берггольц,"Углич",стр.38-42)

"В дверях Ваня столкнулся с тетей Шурой и спекулянтом Да

лматовым......

– Ну что ж дорогая Марина Матвеевна, отдадите за мою це

ну?

Он расселся, широко расставив колени, сияющий точно свя

щенник румяным великорусским лицом, тужуркой из ярко-желтой

кожи.

– Отдам, - сказала мать и выложила перед ним бирюзовое

колечко, последнюю фамильную драгоценность.

385

– Ну и хорошо! И отлично!
– весело, ярославским круглым

говорком отметил Далматов.....

– Завтра утречком и и муку вам доставлю, - играя ласков

ыми глазами, говорил Далматов, - полпудика как фунтик. Будьте

уважены!.....

– Как все-таки мало, Алексей Михайлович, - робко сказала

мать.
– Полпуда! На много ли его хватит?....

– Что будет! Что будет!
– вздохнула мать.- Муж не пишет