– Так, кто у нас тут? – пробормотал военюрист, получая папку с личным делом, подозреваю моим.

Пока он с интересом листал несколько листов в деле, там же мои документы скрепкой прикреплены были, я сам с немалым любопытством осматривался, потирая кисти рук. Судя по следам, с них, недавно сняли веревки, что стерли кожу до крови. Стоял я явно не в доме, это амбар какой-то, вон в потолке открытый люк, и оттуда несло запахом прелого сена. В стороне щелями обозначились закрытые ворота, а завели меня, похоже, через открытую калитку в боковой стене, на столе горела керосиновая лампа, что добавляла свет, хотя все равно полутемно было. А судя по перестуку на крыше, снаружи шел ливень, даже не дождь. Да это и так понятно, я был мокрым насквозь. Позади меня стояли двое конвоиров с винтовками на ремне, штыки блестели остриями. Парни тоже были вымокшими, но особо на это не обращали внимания. Ну и последний кадр, политработник в звании младшего политрука, в мокрой плащ-палатке, накинутой на плечи, что видимо, привел меня с конвоем и передавал папку с личным делом военюристу. Скорее всего это особист. Интересно, в чем меня обвиняют? Надеюсь, сейчас узнаю.

– Что это такое? – недовольно спросил военюрист, что тут явно был старшим, у особиста. – Сколько еще вас учить правильно оформлять документы?

Особист явно был опытным, потому промолчал, застыв в ожидании, а председатель трибунала, продолжая изучать документы и с интересом подглядывая на меня, задумчиво пробормотал:

– Шестаков… Шестаков… Что-то знакомое. Капитан, мы с тобой нигде не встречались?

– Да, я тоже где-то эту фамилию слышал, – подтвердил комиссар, силясь вспомнить где.

– Вряд ли, – пожал я плечами. – Я бы запомнил.

– Значит, показалось. Интересное у тебя обвинение.

– Вы бы мне объяснили, товарищ военюрист второго ранга, в чем меня обвиняют. Мне уже самому любопытно. А то попросили пройти, разоружили, руки связали, вон следы на запястьях, закрыли в сарае и потом сюда, к вам привели.

– Ты, сука, акт допроса подписал! – взвился в ярости особист. – Ты подписал признание.

– Что-то я такого не припомню. Никак поддельными делами занимаетесь, а, товарищ младший политрук? Так тут вам не тридцать седьмой, чтобы по оговору сотнями людей под расстрельную статью подводить. Хотя для тех времен вы возрастом не вышли. Брат научил, как дела фабриковать? Сам-то служит или уже шлепнули? Ладно, там по навету, занять место начальства или жилплощадь расширить, писали анонимки и людей пачками расстреливали ни за что. Я-то чем вам не угодил? Меня орденом наградили, а вас нет? Или девушка понравилась, а та мне предпочтение отдает? Или какой трофей, что у меня есть, а вам не подарил, так вас возмутило, что до трибунала дошло? Нет, тогда что?..

– Афанасьев, опять за свое?! – зло прошипел военюрист заметно стушевавшемуся особисту, что злобно поглядывал на меня. – Я тебя предупреждал? Так вот, это дело будет изучать особая комиссия. Слишком много расстрельных приговоров на нашем фронте производится. В штрафбаты мало осужденных уходит. Позже поговорим… Теперь с тобой, капитан…

– Можно изучу? – попросил батальонный комиссар и, забрав мою папку, стал читать ее, пытаясь стряхнуть усталость и сосредоточиться на акте допроса и признании.

– Так вот, о тебе, капитан, – повторил военюрист. – Здоровая наглость – это, конечно, хорошо, однако обвинение на тебе серьезное. Уничтожение немецкого военного госпиталя. Что на это скажешь?

– О как? – усмехнулся я. – А в признании нет, что я младенцами по утрам завтракаю, а каждый вечер мне в постель новую девственницу кладут для утех? Слабо, товарищ младший политрук, слабо. С фантазией у вас не густо. Я надеялся, что ваш полет мысли мне припишет что-то посущественнее.

Однако он сдержался, поиграл скулами и отвернулся, явно строя мысли, как меня наказать. С интересом на него покосившись, военюрист продолжил общение со мной:

– Обвинение, капитан, действительно серьезное. Об этом случае, что произошел меньше суток назад, уже весь фронт наслышан. Найти, кто его уничтожил, не удалось, но там отчетливо видны следы танковых гусениц, причем КВ и «тридцатьчетверок», а в вашем батальоне, несмотря на то, что осталось всего восемь машин, такие танки есть. Тем более именно вы наступали в этом направлении. Ваши танкисты отказались давать показания, но вот ваш заместитель написал признание, что именно вы приказали уничтожить госпиталь.

– И вас ничего не настораживает? Этот зам давно о должности комбата мечтал. Обычный оговор. Воспользовался моментом. Товарищ военюрист, давайте без протокола.

– Хм, – тот переглянулся с другими представителями трибуна и, посоветовавшись с ними, кивнул. – Хорошо.

– То, что я скажу, останется между нами, и, если даже кто-то попытается сообщить, что это я сказал, отвечу, что они больны головой и я такого не говорил. Так вот, немцы наших раненых не жалеют, и стоит отметить, что наши бойцы всегда равняют счет. Немцы наш медсанбат побили, так наши в отместку немецкий. Всегда равняют счет. По тому госпиталю, в чем меня обвиняют, я не помню, мы вообще в другом месте наступали, да и случаев, где немцы недавно наши раненых побили, не припомню. Кстати, мой зам брал пять танков и мой командирский КВ, чтобы выбить из какой-то деревни немцев, уж извините, вылетело из головы название. Вон шишка какая на голове. Возможно, там госпиталь и стоял. В это время я с тремя танками работал по отходящей артиллерии противника.

Ересь я нес страшную, вообще не понимал, где нахожусь, что за часть, кто мои танкисты и что вообще происходит. Ну, кроме того, что я стою перед представителями трибунала. Это не тройка, просто так получилось, что их трое на этом военно-полевом суде. Тут главное – говорить с уверенным видом. А вообще на результаты трибунала мне плевать, все равно сбегу, запрета на это нет. Перейду линию фронта и займусь своими делами, меня вот эти крысиные дела только забавляли. Да, вы не ослышались, я откровенно веселился, попав под суд, и, похоже, военюрист это понял, видимо по глазам, что мне тут все до одного места и мне весело.