Шрифт:
Его внезапно отрезвил голос портного:
— Так говоришь, искусству себя посвятил? Всяческую, стало быть кипучую жизнь изображаешь? Во славу радости, понимаю. А много ли, признайся, за это получаешь?
— От выработки ведь. Сколько сделаешь — все твое.
— Понимаю, понимаю. «Искусство могуче и чудодейственно» — или как там поется? Но я вот знаком с композитором Прекаласом... Сопляк! Ничего у него нет. Даже собственного дома не построил, — нитка губ Тякиса искривилась в ядовитом презрении. Лазурь глаз залила ирония.
— Простите, уважаемый. Прекалас — не композитор. Он — дирижер.
— Все одно. Черт бы побрал эту ветряную мельницу! А вот мой знакомый писатель Верезга пешком ходит. Нищий. Последний костюм донашивает.
— Но извините, Верезга — наш лауреат!
— Ну и что! Клоун, что он умеет — вечно сидит без денег. Вот бухгалтер нашей пошивочной мастерской уже третью виллу построил. И каждый день в новом костюме. Голова!
— Ого! Как же он скомбинировал?
— А у него блат кругом!
Сейлюс второй раз попытался устыдиться — таким маленьким почувствовал он себя у подножия олимпа Тякиса. А портной ликовал. Розовато-фиолетовое его лицо налилось до яркой красноты и лоснилось, как облупленное. Ниточка губ исчезла — Тадас благосклонно разинул рот, его язык удобно отдыхал на нижней губе. Но вот он внезапно шевельнулся, юркнул в свое убежище и уныло перевернулся.
— Не ценят теперь человека, господин хороший. Возьмем нашего закройщика — голодранец, босяк из босяков, а его в депутаты выдвигают, председателем профкомитета избрали! А что у него за душой? Даже холодильник не в состоянии купить!
— Именно, именно. Голодранцев уважают.
— И культура пропала, я вам скажу. Мало просвещенных людей. По субботам и воскресеньям организуем мы этакие выпивоны. Но собирается всевозможный сброд, всякие там хунвейбины. Разве они заметят, оценят приличного человека? Подаст тебе лошадиную, и лакай! А я их коньяками и ликерами опаиваю! — в голосе Тякиса прозвучала обида.
В это время на экране телевизора показалась какая-то сцена из спектакля, и все время молчавшая жена Тякиса несмело вставила:
— Вот этот, который во фраке, любит ту, что с большим хохлом.
Однако Тадас был своим человеком в мире искусства:
— Ничего не понимаешь, а лезешь. Он даже не смотрит на нее. Ему нравится та, в черном платье. Шикарный материал. Парень со вкусом!
Жена попыталась спорить, но ее художественные познания не шли ни в какое сравнение с образованностью мужа.
Вскоре на экране замелькал спортсмен — по дорожке стадиона трусил запыхавшийся, разгоряченный бегун.
— Интересно, сколько он за это получит? — глаза Тякиса заблестели прозрачной синевой.
— Золотую медаль. Если выиграет, разумеется.
— Вы думаете, из чистого золота?
— Конечно!
— Да вы что, шутите? Кто же будет из пушки по воробьям палить?!
Сигитас Сейлюс смутился опять — на этот раз основательно. Кто там разберется в спорте — это тебе не искусство! Хотел извиниться, но вовремя не нашел нужных слов, а синева глаз Тадаса поблескивала так по-скотски нахально, что отняла последнюю смелость.
К счастью, когда попивали ликер, у Тякиса неожиданно из-под брюк выглянули кальсоны. Они были пушисты, из розового, неведомого Сигитасу материала.
— Что я вижу! — воскликнул он. — Наверное, турецкие? Нет? Тогда японские?
— Мульт, — коротко отрезал Тякис, так как следующего слога выговорить не мог — он дошел до предела опьянения.
— Ах, мульт! А я думал... — снова съежился Сейлюс.
— Муль-ти-пли-кационные! — с трудом выговаривая, неожиданно изрек портной.
— Мультипликационные кальсоны? Не может быть! Ах, ах!
Ослепительная красота нижнего белья озадачила художника — нагнувшись, он стал гладить «мультипликационный» пух. Однако в это дивное мгновение Тякис всей тяжестью брякнулся на кушетку, да так, что все пять авторучек затрещали. И тут же мелодично захрапел.
ОКОВЫ
Не знаю, никак не возьму в толк, что она от меня хочет, какой стих на нее нашел!
Была баба как баба, вместе прожили почти полгода, жили в согласии. А теперь вдруг скисла, взъерошилась, выставила иглы, как еж.
Утром, перед моим уходом на работу, Ирена, как всегда, молча подставила мне губы — чтобы поцеловал. Однако в этот раз я только рукой махнул и вышел. Не было настроения, и вообще мне уже надоела эта ежедневная процедура размусоливания. Подумаешь, удовольствие — целовать свою жену!