– Окей, – сказал Салли.

Некоторое время оба молчали.

– Врачи говорят, я ем слишком много маринованных яиц, – наконец продолжал Уэрф. – А рассол, в котором их маринуют, вреден. Разъедает печень.

– Особенно если запивать каждое яйцо галлоном пива, – сказал Салли.

– Особенно, – повторил Уэрф.

– Тогда ешь поменьше яиц, – предложил Салли.

Уэрф пожал плечами:

– Есть меньше яиц надо было лет пять назад. Если не десять. Врачи говорят, у меня уже вся печенка промаринована. Напрямую они об этом не говорят, но, я так понимаю, уже нет никакой разницы, того-этого я или этого-того.

Салли покачал головой, его охватило отчаяние, как два дня назад, когда он слушал рассказ Касс о безвыходной ситуации с матерью. И вот теперь Уэрф говорит ему то же самое – да, куда ни кинь, всюду клин. Может, прав тот молоденький преподаватель философии из колледжа. Может, нам и впрямь только кажется, будто свобода воли существует. Может, глупо сидеть здесь и гадать, что делать дальше. Может, из того тупика, куда Салли себя завел, ему и не выбраться. Может, у него нет даже того козыря, который он приберег, – или воображал, будто приберег. Может, дом его отца давным-давно отошел городу Бату или штату Нью-Йорк. Может, Карл Робак купил его на торгах по цене налоговой задолженности.

В этой возможности была некоторая симметрия. Может, в качестве первого взноса Карл использовал деньги, которые отказался выплатить им с Рубом. Кто знает? Может, даже у Карла Робака нет выбора. Может, ему просто не дано быть благодарным за то, что у него есть деньги, большой дом и самая красивая женщина в городе. Может, он обречен вечно расхаживать со стояком, всех очаровывать и выигрывать в лотерее. Может быть. И все-таки Салли казалось, что теория неверна. С нею все слишком просто. Он никогда не считал, что жизнь настолько сложна, какой кажется некоторым (той же Вере и миссис Гарольд), но и не настолько проста.

– И что ты думаешь делать? – спросил он Уэрфа.

Тот пожал плечами.

– Не знаю, – признался он – к удивлению Салли, без малейшего сожаления. – Буду и дальше того-этого, пока силы есть.

Салли кивнул.

– И что говорят врачи, сколько лет тебе еще того-этого?

– Несколько месяцев, – ответил Уэрф. – Если не одумаюсь. Если одумаюсь, год-другой. Может, больше. В конце концов мы все попадем в “Уолдорф-Асторию”. Даже те, кто этого-того. Я не боюсь. По крайней мере, пока, – добавил он. – То есть не боялся, пока мы не упомянули об этом.

Салли встал, извинился, что затронул тему (он действительно сожалел).

– Ничего страшного, – сказал Уэрф. – Я все ждал, когда ты заговоришь об этом.

Салли вдруг охватило чувство вины за то, что он не сделал этого раньше, за то, что не обращал внимания на друга, или обращал, но недостаточно.

– Куда это ты? – полюбопытствовал Уэрф.

– Домой, в кои-то веки, – ответил Салли. Ему была невыносима сама мысль провести очередной долгий вечер в “Лошади”. Он надеялся найти кого-то, кто поможет ему спереть у Карла снегоуборщик, но в таверне не было никого, кроме них с Уэрфом, а одноногий – не лучший помощник. – И подумаю, как быть дальше.

– Надеюсь, это не значит, что ты больше не будешь со мной того-этого.

Салли заверил, что такому не бывать.

– Может, нам все-таки стоит притормозить, – заметил он. – Не остановиться, а именно притормозить.

– Гм, – задумчиво хмыкнул Уэрф. – Того-этого, но умеренно. Интересная мысль. Мне нравится как альтернатива трусливому этому-тому. Кстати, о здравом смысле: Майлз Андерсон согласился платить тебе вчерную?

– Я забыл попросить, – сказал Салли, направляясь к двери.

– Попроси обязательно, – крикнул ему вслед Уэрф. – Иначе будут проблемы.

Мысль о грядущих проблемах позабавила Салли, учитывая нынешние обстоятельства. У вешалки с куртками он фыркнул от смеха, колено запульсировало в такт. Салли надел куртку и вдруг понял, что Карл Робак прав. У двери действительно чем-то воняло. Или им обоим это померещилось, поскольку каждый из них, уходя, понял, в каком дерьме очутился?

Это второе объяснение пришлось бы по вкусу молодому преподавателю философии из колледжа. Ему нравились сумасбродные теории, чем завиральнее, тем лучше. Но Салли-то никакой не философ, и сейчас он поморщился. Чем-то воняло, но явно не судьбою.

Салли открыл дверь и едва не столкнулся с собственным сыном, спешившим войти в таверну; Салли не сразу сообразил, кто перед ним. За спиной Питера все было белым-бело, в сгущающихся сумерках валил снег. Для пущей театральности зажглись уличные фонари.

– Сынок, – Салли пожал ему руку, – что-то случилось?

Этот вопрос отчего-то рассмешил Питера.

– Уделишь мне минуту? – спросил он, с усталым смирением пожимая руку отцу.

– Ты как раз вовремя, – сказал Салли, глядя на снег. – У меня к тебе дело.