По отношению к хозяину, к посетителям ресторана, продолжавшим разглядывать его и следить за каждым его движением, это выглядело почти как вызов; по отношению ко мне это было оскорблением. Он не мог не понимать всего этого и тем не менее поступил по-своему. Причем проделал все так уверенно, что я даже не счел возможным сделать ему хотя бы малейшее замечание, когда он через несколько минут снова уселся за столик. Но мысль об этом инциденте меня преследовала, и говорило во мне в данном случае не только любопытство, но и чувство опасения. Его заботы об этой сумке были настолько подозрительны, что я вправе был ожидать самого худшего.

Обед тем не менее прошел мирно. Затевать серьезный разговор в общественном месте мы не могли. И потому говорили, насколько мне помнится, о дорогах, о кухне ресторана, о Франции. Но, беседуя даже о самых пустяковых вещах, я очень скоро убедился, насколько его взгляды отличаются от наших. Невиннейшие, казалось бы, вопросы в разговоре с ним становились весьма щекотливыми. Я спросил у него, к примеру, успел ли он побывать в парижских театрах.

— О чем вы говорите? — Его голос стал почти суровым. — Вы же знаете, что нам фактически запрещено выходить по вечерам из дому.

И тут же рассказал мне о злоключении своего друга, марокканского студента: едва обосновавшись в Университетском городке, он, вопреки предупреждениям товарищей, во что бы то ни стало решил побывать на вечернем сеансе в кино на Елисейских полях. У выхода из метро его задержали два блюстителя порядка, и, независимо от того, марокканец он или алжирец, студент или подозрительный субъект, ночь ему пришлось провести в полицейском участке; освободили его только вечером следующего дня.

— Можете быть уверены, с тех пор даже он не помышляет о том, чтобы где-нибудь побывать. А французские фильмы он будет смотреть через год… в Лозанне!

В его манере разговаривать юмор и горечь переплетались так же, как учтивость и твердость сочетались в его манере держать себя. Мне становилось ясно, что я имею дело с человеком не совсем обычным. Воспользовавшись тем, что и мы ехали по направлению к швейцарской границе, я решился спросить:

— А сами вы учитесь в Лозанне?

— Нет… Но у меня там друзья.

То ли почувствовав, что я стал теперь относиться к нему с уважением, то ли желая избежать дальнейшего разговора о своих лозаннских друзьях, он отрешился от своей замкнутости и рассказал о том, как начал изучать медицину в Монпелье. И тут же не преминул заметить:

— Это самый расистский университет во Франции.

В подтверждение этих слов он сообщил факты из своей студенческой жизни, приводить которые здесь мне было бы стыдно.

В его речи часто мелькали выражения вроде «когда вспыхнула революция…», «в начале войны…», «когда война кончится…». И мне всякий раз приходилось делать усилие для того, чтобы взглянуть на мир его глазами и понять, какую войну и какую революцию он имеет в виду.

Мы отведали отличного сыра, немного напоминавшего жирные сыры Савойи, и, продолжая болтать, ждали, пока будет готов кофе. Посетители постепенно забыли о нашем присутствии, хозяин ресторана мыл за стойкой стаканы. И кому только понадобилось, чтобы хозяйка, закончив свои дела в кухне, вошла в этот момент в зал и почти машинально включила радиоприемник! Потом она обошла столики, обменялась рукопожатиями с несколькими посетителями, совершенно игнорируя при этом нас. Сначала в зале зазвучала музыка — концерт по заказу рекламного отдела какой-то фирмы. Затем начали передавать последние известия.

В передаче главное место было уделено информации о покушении на Си Шаруфа, совершенном утром у входа в Люксембургский дворец. Диктор сухо и, само собой разумеется, не без злобы излагал подробнейшим образом все обстоятельства этого происшествия. Покушение было совершено около десяти часов утра. Когда машина сенатора от Константины, следовавшая по улице Турнон, замедлила ход при повороте на улицу Вожирар, к ней приблизились засевшие в соседнем почтовом отделении «террористы» и стали стрелять в упор. Полицейские, стоявшие на посту у сената, немедленно открыли огонь по нападавшим, из которых двое убиты наповал, третий тяжело ранен. При перестрелке шальными пулями ранены молодая женщина, сидевшая на террасе кафе «Турнон», и кондуктор автобусной линии № 58. Пострадавших увезли в больницу Кошен. Предполагают, что остальные участники покушения успели скрыться, воспользовавшись поднявшейся суматохой. Производится проверка во всех прилегающих к этому району гостиницах и среди живущих в столице североафриканцев. Есть основания надеяться, что террористическая организация будет раскрыта целиком.

Диктор стал подробно рассказывать о политической деятельности Си Шаруфа, члена сената от Константины, ветерана войны 1914–1918 годов, офицера ордена Почетного легиона, достойного гражданина, посвятившего свою жизнь укреплению франко-мусульманской дружбы.

Эти драматические сообщения из Парижа вызвали в маленьком монбарском ресторанчике, в далеком департаменте Кот-д’Ор напряженную тишину. Он сидел спиной к залу, но я-то видел, как взоры снова устремились в нашу сторону, уставились в его чуть склоненный затылок, покрытый густыми черными волосами. Заметив, что он потянулся за сигаретой все из той же пачки «Бастос», я предложил ему свою зажигалку, и он, прикуривая, наклонился над столом. Я внимательно посмотрел на него: от пламени зажигалки в его черных зрачках заиграли две блестящие искорки, но лицо было невозмутимо, бесстрастно. Ни малейшей дрожи — ни в пальцах, ни в уголках губ.

— Благодарю, — коротко произнес он, выпустив струйку дыма.

Я тоже закурил.

Хозяйка подошла к радиоприемнику и повернула ручку, желая, очевидно, усилить впечатление от услышанного или, может быть, считая, что и так уже достаточно пищи для разговоров на целый вечер.

— Ну не безобразие ли это все-таки? — произнесла она, пожав плечами и ни на кого не глядя, но явно адресуясь к нам.

Она продолжала вертеть ручку приемника, пока не поймала наконец голос известного певца, исполнявшего сентиментальный романс. Все в зале разделяли ее волнение, и можно было услышать, как посетители громко высказывали свои соображения по поводу событий в Париже: «…Пусть палят друг в друга у себя, нечего им приезжать для этого к нам…», «…еще один убит, а что это даст, не понимаю…», «…страдают от этого невинные люди, именно они и оказываются в больнице…». Все единодушно, безоговорочно порицали «террористов», и кое-кто довольно недвусмысленно имел при этом в виду нас. Снова упомянули имя Бен-Белла: «Попадись они мне, я бы всех этих Бен-Белла и ему подобных…»