— А мне дайте кофе с молоком, — попросил мой спутник.

— Молока нет, — сухо сказала официантка, не глядя на него.

— Тогда чашку черного кофе.

Она медленно подошла к стойке и стала готовить заказ. Я не знал, как загладить неприятное впечатление от ее недружелюбного тона. Я подыскивал слова, чтобы нарушить тягостное молчание:

— Вам и в самом деле не хочется выпить рюмку рома?.. Надо ведь согреться…

Нам все еще ничего не подали, и мое смущение стало настолько очевидным, что он сам счел нужным заговорить.

— Знаете, нас не очень-то любят, — произнес он почти шепотом. И, так как я продолжал молчать, добавил: — Да это и не удивительно.

Мы сидели друг против друга, я — лицом, а он — спиной к буфетной стойке. Разделявшая нас темно-красная пластмассовая поверхность пустого столика как-то особенно подчеркивала всю неловкость ситуации. Я вытащил трубку и кисет с табаком. Пусть хоть руки будут заняты!

У меня была только трубка, и мне стало досадно, что я не могу предложить ему покурить. Но он, словно выждав, чтоб я подал пример, тотчас же вынул из кармана довольно измятую и наполовину пустую пачку сигарет.

— Не хотите ли сигарету? — обратился он ко мне.

— Нет, спасибо. Привык к трубке.

Я курил превосходный виргинский табак, который Франсуаза привезла мне из Америки в увесистой круглой коробке. Последние вечера, которые я провел с Франсуазой, были напоены его ароматом. Это все, что у меня осталось от Франсуазы. И потому я особенно дорожил этим табаком.

Когда он вынул сигареты, мне показалось сначала, что у него в руках синяя пачка «Голуаз». Но он положил ее на стол, и я, посмотрев внимательнее, увидел, что это алжирские сигареты «Бастос». Лично я их недолюбливаю, хоть и пробовал не раз, их привозил к нам в редакцию Ален после каждой поездки в Алжир. По его мнению, они лучше «Голуаз», и он всегда сетовал, что в Париже этих сигарет не найти.

Музыку, доносившуюся из радиоприемника, неожиданно сменил голос диктора, на все лады расхваливавшего чудотворное действие какого-то средства для выведения пятен. В это время молодой человек, стоявший у стойки, медленно развернул газету. Мне бросились в глаза жирные заголовки: «Покушение на Си Шаруфа в центре Парижа…», «Заградительные посты на вокзалах и у выездов из столицы…»…

Больше ничего прочесть я не успел, но тут же невольно взглянул с беспокойством на странного пассажира, которого усадили ко мне в машину и о котором я буквально ничего не знал. Вспомнилось, как он спросил меня, когда мы подъезжали к Сансу: «Это далеко от Парижа?»

В зале снова послышалась какая-то пошлая музыка. Официантка вышла из-за стойки, взяла поднос и подошла к нам.

— С вас сто сорок франков, — сообщила она, поставив на столик две чашки кофе и рюмку рома. На каждом блюдце лежало по два кусочка сахару. Кофе она пролила, и сахар изрядно намок.

Он полез было в карман, но я предупредил его жест.

— Оставьте, пожалуйста, — сказал я и, протянув официантке деньги, с неожиданной для самого себя злостью потребовал: — Пепельницу!

Кофе был холодный, ром неважный. Я хотел поскорее уйти, так как чувствовал, что здесь почему-то смотрят на меня подозрительно; мне не терпелось вновь испытать пьянящую прелесть быстрой езды. Когда мы выходили из кафе, я заметил, что на маленьком столике позади стойки среди вымытых стаканов и пустых бутылок стоит телефон. Меня не покидала невольная тревога, вызванная кричащими заголовками «Франс-Суар». Любопытно, что при виде телефона в моей памяти почему-то всплыло название Сент-Мену [1] .

Стемнело. Площадь у собора была окутана мраком. Стоянка обрела ночной вид. И моя открытая машина выглядела сейчас как-то странно.

— Пожалуй, стоит поднять верх, — заметил я.

— Да, я тоже так думаю, — ответил он.

Когда я езжу один, то становлюсь обычно коленями на сиденье и тяну на себя поперечную планку крыши. Затем поворачиваюсь и закрепляю ее. Но если едешь вдвоем, то удобнее, чтобы каждый брался снаружи за одну из боковых ручек и подтягивал таким образом верх к ветровому стеклу. После этого остается только закрепить его изнутри.

Я сотни раз проделывал все это вместе с Франсуазой. Теперь я объяснил моему спутнику, как надо действовать, и он охотно взялся помочь мне, правда, одной рукой, потому что в другой все время держал сумку.

Когда верх поднят, моя машина выглядит совсем иначе. Она делается как бы ниже и сзади напоминает огромную жабу. Но внутри становится уютно, как в круглой палатке, и в плохую погоду очень приятно, находясь в укрытии, прислушиваться, как у тебя над головой барабанит дождь. Кроме того, с поднятым верхом можно развить еще большую скорость.

Я уже уселся за руль, закрепил верх и включил мотор. Мой спутник попросил подождать минутку:

— Только надену свитер.

Он стоял у открытой дверцы машины. Сидя на своем месте за рулем, я мог видеть лишь верхнюю часть его брюк и полосу рубашки. Он положил сумку на сиденье и нагнулся над ней. Теперь мне были видны только его руки: он расстегнул «молнию» на сумке, вынул из нее серый шерстяной свитер и мгновенно снова закрыл ее.

Сумка оставалась открытой несколько секунд, и я не мог удержаться от искушения заглянуть в нее: под свитером видна была газетная бумага. Он тут же выпрямился, оставив закрытую сумку на сиденье, и натянул поверх белой рубашки серый свитер.