Денег у Екима больше не было. Занимать же у тётки, которой он сам привёз вспомоществование, было делом невозможным. К тому же такой заём повлёк бы и непременные объяснения. И Еким решил прямо с Никольского моста отправиться в Москву, а Бравлина предать земле где-нибудь по пути. Он взвалил на плечо мешок и пошёл в сторону тёткиного дома, потому не раз слыхал от неё, что если идти по Дмитриевской улице, то можно прийти в Москву.

Куда бы русский человек ни шёл, он всё равно придёт в Москву. Даже если улица уводит совсем в ином направлении. Так что нет ничего удивительного, что Еким так смело выдвинулся в дорогу с покойником за плечами.

Едва закончился город, и все постройки, включая овины и самые жалкие лачуги, исчезли из виду, Еким свернул в лес. И выйдя скоро из душной тьмы леса на опушку, опустил свой мешок в какую-то яму, которые всегда почему-то имеются в лесах во множестве. Яму он засыпал землёй и поставил в изголовье крест, связанный из двух сучьев. На этом свой долг по отношению к новгородскому христианину Еким счёл исполненным и поспешил вернуться на дорогу.

Стоит только взглянуть на карту, чтобы признать, что на пространстве между Москвой и Старой Руссой может сгинуть даже бывалый человек. Особенно если он один, пеший, да к тому же о направлении имеющий представления самые смутные. Уже не одну звёздную ночь провёл Еким на земле под открытым небом. И не одна ночь заставала его по деревенским дворам, куда, при случае, просился Еким на постой. А он всё шёл и шёл, куда указывали ему добрые люди, и не знал в точности, долго ли ещё идти.

И вот как-то жарким безоблачным полднем оказался Еким на распутье, где на большом сером камне, напоминающем кабанью голову, сидел, вытянув вперёд правую ногу, какой-то человек. Когда же Еким поравнялся с ним, он сказал:

– Здравствуй, Еким.

Еким в ответ поздоровался и, не заметивший в первое мгновение странности, хотел пройти мимо. Но тут же остановился. Не успел он обернуться, как незнакомец сказал, ухмыляясь:

– Не смотри, не узнаешь. Когда ты ещё был в Руссе, я видел тебя.

В самом деле, человека на камне Еким не знал. К тому же лицо его было слишком обычным, незапоминающимся, каких много вокруг – светлые волосы, серые глаза с прищуром. Было в нём что-то знакомое, но Еким не понял, что именно.

– А я, Еким, тебя дожидаюсь, – сказал незнакомец. – Ведь я тебе должен… Ну, пойдём, что ли?..

Он поднялся с камня, а Екиму показалось, будто кабанья голова что-то прохрюкала.

– Тебе сюда, – и незнакомец указал на дорогу, что уходила влево. – А там, – он кивнул направо, – там тупик.

Еким ничего не понял из того, что сказал ему незнакомец, но расспросы счёл неуместными, потому что деваться ему всё равно было некуда. Ведь даже если перед ним лихой человек, то наверняка множество глаз наблюдают за ними из леса. А взять с Екима всё равно нечего. И Еким, рассудив, что чему быть, того не миновать, пошёл рядом с незнакомцем по мягкой от серой пыли дороге. А поскольку спутник Екиму достался молчаливый, то Еким вскоре совсем позабыл о нём, погрузившись в грёзы, к которым так привык в последнее время. Дело было в том, что Еким полюбил дорогу. Он оглядывал листики, слушал птичек и приходил в совершеннейшее умиление. Мысли Екима растекались как сироп, и Екиму было сладко. В карманах Екима было пусто, и Еким ничего не боялся. Не нужно было печься о завтрашнем дне и далеко думать – каждый день сам давал ему пищу. Вставшему на дорогу трудно бывает с неё сойти. Ведь тот, кто идёт, всегда имеет свою цель. А значит, идущий счастливее стоящего на месте. Даже если всё равно, куда идти, рано или поздно придётся сделать остановку. И тогда станет понятно, что всегда нужно идти до следующей остановки.

– Мы сейчас, Еким, в одно сельцо придём, – сказал вдруг незнакомец. – И попросимся ночевать. Только уж ты во всём меня слушайся.

Еким очнулся от грёз и успел удивиться тому, что идёт не один. Он посмотрел на своего спутника и ничего не сказал. Они снова пошли молча. Скоро впереди действительно показалось село, обозначившееся шатром колокольни. Птичьи голоса сделались тише, зато собачьи возобладали. Вот и первый тын, и первая рябина в цвету. А вот и первая изба из тех, что при ярком солнце не обращают на себя внимания, но серой осенью нагоняют тоску и скуку. К такой избе и подошёл Еким вслед за своим спутником. Они вошли на двор и увидели, как из дома навстречу им ковыляет хозяин – старик, наскоро, казалось, склеенный из праха и обещавший вот-вот рассыпаться. Старость не просто сковала его члены, но и стёрла черты лица. Так что сказать, какой это был старик, каким был его нос или лоб не было решительно никакой возможности.

– Вы кто таковы пожаловали? – проскрипел он незваным гостям. – Чего занадобилось?

На голос старика выполз из конуры пёс, под стать хозяину дряхлый, бесформенный, с облезлой белой шерстью. Но завидев гостей, заворчал, оскалил жёлтые зубы и ретировался. Несколько кур суетились тут же.

– Пусти нас, дединька, переночевать в маленькую сарай-ку, – с усмешкой проговорил незнакомец. – А мы тебе золотую монетку дадим.

– Сам ты… нелюдим, – обиженно сказал дед и пошамкал ртом. – Чего надоть, говори.

– От ведь… тетерев, – усмехнулся, обращаясь к Екиму незнакомец. И повернувшись к деду, не закричал, но проговорил так громко, что Еким поёжился и отступил на шаг.

– Ночевать пусти – заплатим.

– Так бы и говорил, – прошамкал дед.

Он и впрямь отвёл их в сарай, немногим больше собачьей конуры да к тому же так немилосердно покосившийся, что и заходить в него было страшно, не то что оставаться на ночлег. Еким хотел было объявить попутчику о своих опасениях, но не успел он и рта раскрыть, как тот уже ответил: