Наконец пришел лекарь. Еле глаза глядят со сна. Кафтан расстегнут, из-под штанов торчит рубаха. Анна кинулась к нему.

– Мотри, Семеныч, что с им сталось? Ума не приложу. Вечор пировал он долго. Пришел, спать лег, а в ночь проснулся, криком кричит. Неужли с того, что выпил лишку?

Лекарь подошел к Максиму, поглядел на него, хотел пощупать, но Максим еще громче закричал и забился.

– Ты не пужайся, государыня, Анна Ефимовна, – сказал лекарь, – то не с вина, то с многой пищи. У Максима Максимыча желудок слабый, бессильный от многого сиденья и от холодных питий. И печень у него, и селезенок заперты. Пища у него колом и встала. Я ему тотчас снадобье принесу, «Лопушниковый корень», чтоб пище продвижку дать. А там кровь жильную отворю, жар из головы вывесть и крови продух дать. Ему и полегчает. Бальзамом тоже живот потру – греет он. Дает бог, к утру здоров будет.

В хоромах зашевелились. Забегали сенные девки. От Марицы Михайловны пришла монашка Феония – спросить, что с Максим Максимовичем. Ваглянула она на него и руками всплеснула:

– Матушка, Анна Ефимовна, то с глазу, сразу видать. Дай ты мне его с уголька спрыснуть. Я с молитвой.

– И то, доченька, – приступила к Анне Фроська-кормилица, – все-то ты лекаря слушаешь. А може, и впрямь с глазу. Вон у воеводы-то, вечор что был, сразу видать, нехороший глаз. А он еще Максима Максимыча похвалил, как в сени вошел.

Максим все кричал. Анна не знала, что и делать. Но тут вернулся лекарь, и она снова схватилась за него.

Целую ночь лекарь бился над больным – пустил кровь, лекарство дал, но лучше Максиму не становилось.

В опочивальню набилось полно народу. Анна и не видала, как входили. Пришла Марица Михайловна с Фомушкой, с Феонией, с девками. Как вошла, так и запричитала:

– Ох, помирает, знать, Максимушка. За настоятелем-то посылано ли? Анна, чай, и не подумала. Бежи, Агашка, вели ключнику тотчас за отцом-настоятелем бечь. Фомушка, что не молвишь, помрет аль нет Максимушка?

А Фомушка подобрался к алому атласному кафтану, который лежал на лавке, и приловчался натянуть на себя.

Зашел. Иван. Спросил лекаря, что за болезнь у Максима приключилась. Неужли с того, что поел лишку?

Подошел к Анне:

– Вишь, напасть какая, – сказал он, – гадал – выедете вы ноне. Возы было грузить приказал. А тут сказывают мне – Максим занедужил. Видать, не выехать вам ноне.

Анна вдруг вскочила.

– Как не выехать? Не может того статься! Вели грузить. Полегчает ему. Вишь, утихать стал. Полегчает! Поедем мы. Сам даве сказал. Не моги отрекаться!

– Да господь с тобой, Анна, аль я отрекаюсь? Езжайте с богом. Лишь бы полегче Максиму стало.

– Ну, и пущай грузят! Мы тотчас.

Анна наклонилась к Максиму:

– Максимушка, родной, полегче тебе? Скажи словечко. Чего же не скажешь мне ничего?

Максим лежал тихо, лицо стало синее. Руками начал обирать. Кругом все замолкли, точно на всех страх напал. Марица Михайловна и та примолкла. Фомушка один, в алом Максимовом кафтане поверх рубахи, прищелкивал языком и приплясывал на месте. Феония дернула его за рукав, так он уж остановился.

Тихо стало. Только свечи в головах у Максима Максимовича потрескивали. Фрося поставила их, не спрашивая у Анны Ефимовны.

Анна все дергала Максима и повторяла ему:

– Максим, Максимушка, полегче тебе?

Фрося потянула ее за рукав.

– Аннушка, доченька, – шепнула она. – Не замай ты его. Аль не видишь? Отходит он.

– Чего! – вскрикнула Анна. – Молчи ты, холопка! Как ты смеешь! Не помрет Максим. Не может того статься. Максимушка! – крикнула она, упала на колени и охватила Максима за плечи. – Максимушка, слышишь меня? Не помрешь ты?

Максим чуть-чуть шевельнул рукой и повел тусклыми глазами.

– Максимушка, слышишь? Мы ж на Пермь тотчас едем. Как же то? Не можно тебе помереть. Возы грузят. Максим, ехать надобно!

У Максима открылся рот, нижняя челюсть отвалилась. Тело вытянулось.

– Помер Максим Максимыч, – сказал лекарь.

Первое время Анна не могла взять в толк, что случилось. Сразу как-то всё обрушилось на нее. То была мужняя жена, хозяйка молодая, а теперь – что? Точно чужая в доме.

И об Максиме горевала она. Тихий он был, простой, жалел ее, угодить старался. Как о таком муже не скорбеть? Вспомнит Анна, как просил ее не гневаться на него, – так слезы сами и побегут.

Думала, думала, а все поверить не могла, что так все и будет. Не про Максима. Нет, уж как помер – не оживет. А про себя. Не верилось ей, что так и век вековать. Сколько надумано было и про Пермь, и про промысел их, и про хозяйство – и вдруг нет ничего. Как же жить-то она будет? С самых тех пор, как старика Строганова не стало, одно только и было у нее в голове – наладить опять строгановский промысел.