Собственно, два номера (№ 4 и № 5) имели тираж и их можно было найти в крупных библиотеках Киева и Харькова, а № 6 был только сверстан и, вполне возможно, существовал только в этом единственном экземпляре — в верстке [290] . Все три книжки были переплетены одинаково и выглядели однотипно.

Ну вот, комната в кунцевском домике наполнялась предутренним светом, когда я проснулась от ощущения странной тишины. Подняла голову, рассмотрела: дверь распахнута, постель отца пуста… Вышла на крыльцо — на дворе было уже совсем светло, и отец, сидя на досчатых ступеньках крыльца, самозабвенно читал «Белую гвардию».

Истый киевлянин, вернувшись домой, он немедленно отправился знакомиться на Андреевский спуск и был очень приветливо встречен — не столько хозяйкой, этой самой Инной Васильевной, сколько ее дочерью, в которой тотчас узнал свою студентку. Состоялся некий занятный диалог (о нем ниже). А когда в Киев приехал по каким-то служебным делам мой муж, то и он был незамедлительно отведен на Андреевский спуск и представлен хозяйке, причем тот же эффектный диалог был разыгран снова.

С тех пор я постоянно слышала этот пассаж из уст обоих мужчин: «Представьте, Булгаков теперь считается великим писателем», — подзадоривая хозяйку, говорил мой отец и в первый и во второй визит. «Кто, Мишка Булгаков — великий писатель?» — парировала старая дама, и в ее голосе снова и снова была слышна уверенность, что, при всем ее любезном отношении к гостям, они говорят вздор. А потом на Андреевском спуске появился Виктор Некрасов, и снова был разыгран уже ставший традиционным диалог.

Очерк Виктора Некрасова «Дом Турбиных», в котором он иронически изобразил и старую хозяйку, и ее дочь, и это «Кто, Мишка Булгаков — знаменитый писатель?» вышел в свет осенью 1967 года в журнале «Новый мир», имел оглушительный успех, вызвал экстатическое восхищение Елены Сергеевны Булгаковой, и я, вероятно, была единственным читателем, у которого это прекрасное сочинение оставило тягостное чувство.

«Так нельзя, они живые люди», — говорила я Елене Сергеевне, морщась, потому что не любила с нею спорить. (Е. С. была столь поразительно похожа на мою маму, что без кровного родства, наверно, не обошлось, а у нас дома — так с давних времен установил отец — было не принято спорить с мамой.) «Они обыватели! — гневно парировала Е. С. — Они затравили Булгакова!» — «Они обыватели, — соглашалась я, — но Булгакова затравили не они».

Потом, оставшись одна, Елена Сергеевна мстительно обругает меня в своем дневнике (она любила это делать: расправляться с непослушными на бумаге, в закрытой тетради), о чем я узнаю много лет спустя, когда получу доступ к этой ее, лишь наполовину уцелевшей тетради. (Напомню: ее поздние, «послебулгаковские» дневники были жестоко прорежены в отделе рукописей «Ленинки», а кусок этой тетради — уничтожив ее первую половину — сохранили, может быть полагая, что пригодится в качестве компромата против меня.) Но вот что любопытно: восторги Е. С. в отношении очерка Виктора Некрасова идут в этой тетради точнехонько вплоть до гневной записи в мой адрес. А после встречи со мной — как отрезало: об очерке более ни слова.

Стало быть, я была права? Нисколько! Прав был Виктор Платонович. Потому что художик всегда прав — если только он художник. Потому что художник всегда прав — если у него получилось. А Виктор Некрасов в этом очерке был художник. И у него получилось. Именно после его очерка, а отнюдь не после выхода в свет романа «Белая гвардия», за домом 13 на Андреевском спуске закрепилось название «дом Турбиных» и туда повалил народ.

И не должен литературовед быть болезненно щепетильным: родственники В. П. Листовничего (ставшего прототипом для «Василисы» в «Белой гвардии»), как оказалось, не очень-то страдали от сделанного Виктором Некрасовым разоблачения.

В конце января 1970 года Елена Сергеевна получила неожиданное письмо. Запись в ее дневнике: «В почте письмо от какой-то Кончаковской?! Прочла, ничего не поняла: присылает по просьбе какой-то ленинградки Алексеевой стихи, посвященные мне. (Алексеева, не зная адреса моего, ей послала.) И подписывается: вы меня знаете с отрицательной стороны?.. Потом по адресу я догадалась, что это, наверно, дочь „Василисы“?» [291]

Сохранилось и письмо Инны Васильевны. Оно заканчивается так: «Мы с Вами друг о друге знаем: Вы обо мне с отрицательной стороны, я — с очень благоприятной для Вас».

Дисциплинированная Елена Сергеевна ответила незамедлительно и даже пригласила в гости. От Инны Васильевны было еще одно письмо. Она писала, что отдыхает под Москвой, извинялась, что в Москву приехать не может, сообщала, что у нее есть фотография Булгакова («Он еще молодой, студент и очень-очень похож»). «Если хотите, могу прислать Вам. С теплым-теплым приветом. И. В.» [292] . Было ли продолжение, неизвестно: летом того же года Елены Сергеевны не стало.

Первое письмо Кончаковской пришло утром 29 января. А вечером того же дня возник еще один сюжет на ту же тему.

«Маша… — записывает Е. С. (Маша Голикова — молоденькая аспирантка ГИТИСа, тогда часто бывавшая у нее. — Л. Я.), — рассказала мне, что она, когда была недавно в Киеве, пошла на Андреевский спуск № 13. Ходит около дома. Вдруг дверь отворяется, появляется высокий человек лет под сорок, говорит:

— Вы — к Михаилу Афанасьевичу?..»

(«Это прекрасно — до чего я обрадовалась!» — замечает Е. С.)

«В разговоре, очень приятном, после осмотра квартиры, который он охотно предложил, он сказал: