Мнимая и реальная узнаваемость булгаковских пейзажей в Иерусалиме и в Москве… Поражающая киевлян узнаваемость улиц Киева в «Белой гвардии»… По этой радостной узнаваемости я когда-то определила, что в рассказе «Ханский огонь» Булгаков описал не что иное как подмосковную усадьбу-музей Архангельское, бывшее имение князей Юсуповых, в рассказе укрытое под названием Ханская ставка.

В комментарии к публикации писала: «…мы узнаем белых богов на балюстраде, овальный бальный зал с возносящимися, резными вверху колоннами, и роспись потолка, огромную, парящую, „грозящую с тонкой нити сорваться в провал“ люстру, и другой, „Императорский“, зал, стены, покрытые темными полотнами с портретами царей и цариц, и даже портрет родоначальника лихого княжеского рода, написанный „по неверным преданиям и легендам“…»

Отметила проявившуюся уже в этом раннем рассказе особенность булгаковской манеры — его свободное обращение с пространствами реальных пейзажей и интерьеров: «Образные впечатления Архангельского… свободно перекомпонованы… В рассказе посетители по белой лестнице с малиновым ковром поднимаются в парадные комнаты второго этажа, где-то внизу оставляя библиотеку, тогда как во дворце Архангельского парадные залы находятся на первом этаже, а библиотека… размещалась в более скромных комнатах второго». И родоначальник лихого княжеского рода, «раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями», на портрете «ссажен Булгаковым с белого коня, на котором сидит на старинном полотне в Архангельском ногайский хан Юсуп, родоначальник князей Юсуповых».

Подытожила: «Перекомпонованные, но живые, второю жизнью живущие приметы Архангельского волнуют, как волнуют узнаваемые улицы Киева в „Белой гвардии“ и пейзажи Москвы в романе „Мастер и Маргарита“, тоже непременно и неуловимо измененные» [395] .

(Пожалуй, теперь, много лет спустя, когда я лучше знаю тексты моего героя, я не сказала бы: неуловимо. Ибо пространства в сочинениях Михаила Булгакова, как правило, очень существенно изменены.)

А далее произошло вот что. Как известно, булгаковеды не стесняются извлекать из чужих работ все, что им нравится, чаще всего не затрудняя себя при этом ссылками. И текст рассказа «Ханский огонь» стал бессчетно перепечатываться с этой самой моей публикации. (Не верьте «составителям», когда они уверяют, что дают текст по прижизненной публикации 1924 года: между прижизненной публикацией рассказа в 1924 году и моей публикацией в 1974-м имеются разночтения.) И какие-то тезисы из комментария к публикации стали повторяться потом в сочинениях булгаковедов; например, предположение, что летом 1922 или 1923 года — возможно, оба лета — Булгаков ездил в Архангельское, потому что задумал тогда пьесу о конце империи и его интересовала личность князя Феликса Юсупова, последнего владельца Архангельского [396] .

Замечание же о том, что и топография Киева и пейзажи Москвы у Булгакова непременно изменены, ужасно не понравилось булгаковедам, и было оставлено без внимания. Увы, существуют вещи, как будто запрограммированные на популярность. И есть другие, интереса не вызывающие — может быть, потому, что время их не пришло. Читающей публике очень хотелось считать, что у Булгакова все описано точно. И едва начинающееся булгаковедение, уже угоревшее от соприкосновения со стремительно нарастающей булгаковской славой, торопилось выдать читателям желаемое.

А как было не угореть? В советской России тиражи определялись «сверху», но роман «Мастер и Маргарита» взламывал все принятые и утвержденные планы; издательства «пробивали», издательства вымаливали у «верхов» право выпустить еще сто тысяч… ну, еще сто… тысяч, разумеется… Но даже при этих, быстро приблизившихся к первому миллиону тиражах книгу не покупали, книгу доставали — из-под прилавка, из-под полы, с большой доплатой, через знакомых продавщиц, главным образом, «обкомовских» книжных киосков (только там, в недрах партийного снабжения, было все — от красной икры и семги до дефицитных книжек).

Михаил Булгаков входил в моду. У него появились поклонники. Глаза поклонников, как это бывает у поклонников, горели сумасшедшим огнем. Словно члены загадочной секты, они опознавали друг друга по каким-то им одним известным приметам или паролям. Местом их «тусовок» стал подъезд в глубине двора дома № 10 по Большой Садовой. В топографии романа «Мастер и Маргарита» именно здесь Булгаков поместил квартиру ювелирши де Фужере — с громадным камином, цветными витражами больших окон в гостиной, полутемной передней и соблазнительными зеркалами, из которых выходят Коровьев, Бегемот и Азазелло. Поместил так убедительно, что кажется, стоит толкнуть дверь — и вы попадете именно в эту квартиру, которой никогда здесь не было и быть не могло, а была, впрочем, очень давно, в начале 20-х годов, грязная, шумная, пьяная и скандальная «коммуналка», в которой какое-то время жил и мучился Булгаков…

Основным «пунктиком» поклонников стала уверенность, что действие ряда страниц «Мастера и Маргариты» происходило вот здесь, на этих ступенях и лестничных площадках, по мнению поклонников, точнейшим образом («один к одному») описанных в романе.

Теперь стены, потолки и, кажется, даже ступени лестницы в этом бедном подъезде поклонники самозабвенно изрисовывали изображениями Воланда, Бегемота, Маргариты и клятвенными обращениями к героям любимого романа. Время от времени из домоуправления приходили терпеливые маляры, приволакивали козлы и стремянки и восстанавливали чистоту. Но поклонники были неукротимы и снова разрисовывали стены и высокие потолки, таинственным образом обходясь без козел и без стремянок. Жильцы беспокойно вставляли новые замки в парадную дверь, но поклонники Воланда бесстрашно взламывали замки и, презирая милицию, несли свою вечернюю вахту на ступенях.

Москвичи и «гости столицы» бегали смотреть этот цирк. Выдающиеся умы обращались в правительство, требуя создать здесь, вокруг этих изрисованных стен и заплеванных ступеней, «булгаковский центр», но главное, конечно, «булгаковский фонд». «Фонд» — это звучало особенно заманчиво. Слабо протестовал Виталий Яковлевич Виленкин, когда-то завлит МХАТа, один из немногих, еще помнивших живого Булгакова. «Нечто абсолютно антибулгаковское, — писал он, — называют „народной тропой“!.. Я представляю себе, как бы этот человек, который любил писать при свечах и канделябрах, простой ручкой и чернилами в обыкновенных школьных тетрадях, человек, не терпевший никакой суеты, никакого вторжения „улицы“ в свой писательский мир, как бы он протестовал против подобного…» [397] . Но Виленкина, конечно, никто не слушал.