В туго написанном романе «Мастер и Маргарита» многое присутствует — неназванное. И тем не менее — вскользь — упоминается, что мастер — историк и переводчик… что он знает несколько языков… Ненавязчиво, но говорится о книгах, занимающих огромное место в его жизни… Даже свой рассказ о работе над романом он начинает с книг: «…купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой…»

Книги — драгоценное и сладостное наполнение его тесного жилища… С книгами соединяется нежность так хорошо понимающей его Маргариты: «Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков».

Нам ничего не рассказывается о том, как читал мастер свои книги, как размышлял над ними, как работал… Мы не знаем, трудно ли ему давался роман. Но знаем, что до встречи с Маргаритой он работал над этим романом не менее года, и потом еще все лето их любви было одновременно летом вдохновения и труда…

Нахватанности эрудиции Булгаков противопоставляет знание одухотворенное, освещенное бесстрашной мыслью и бесстрашным воображением, тем, что равно — и в искусстве, и в науке — называется словом талант. Удивительно, что большинство булгаковедов весьма последовательно предпочитают модель Берлиоза — модели мастера…

Нет, дорогой читатель, роман «Мастер и Маргарита» — не «криптограмма», и особого шифра к нему не нужно. «Тайнопись» всегда однозначна: стоит найти «ключ», прочитать шифрованное послание — и все: информация открыта. А дальше? Спектакль окончен. Тушите свет!

Роман же Михаила Булгакова бесконечен — как может быть бесконечно только великое произведение искусства. Вы погружаетесь в его глубину — но дна нет. Вы схватываете какие-то открывающиеся истины, а они — не последние, не окончательные, за ними что-то еще… В романе «Мастер и Маргарита» не «тайнопись», а тайна. Тайна игры, намека… тайна глубины и бесконечных ассоциаций… тайна, подобная тайне шумящего леса, журчащей воды… тайна искусства.

Мы уже говорили: в этом романе позиция читателя — рядом с автором. Мы уже знаем: автор пробивается не к логике, а к интуиции читателя. К интуиции, которая так расцветает в любви, в творчестве, в сопереживании и — в восприятии искусства. Роман обращен к образному, эмоциональному мышлению читателя.

Вы чего-то не улавливаете? Можно перечитать, улыбнуться, прислушаться. Поразмыслить, если вы любите размышлять над прочитанным. Сначала придет догадка. Потом — понимание…

Булгаков — открыт. Как открыто живописное полотно. Как открыта звучащая музыка. У него все — на ладони…

Как на ладони

Это было очень давно. Я рассматривала булгаковскую черновую тетрадь «Роман. Материалы», датированную 1938–1939 годами: канун перепечатки на машинке. На странице 17-й записи о свите Князя тьмы: «Азазел — демон безводных мест. Абадонна, ангел смерти».

Ниже несколько наименований дьявола. Слово «дьявол», аккуратно выписанное по-гречески, с малой буквы. Далее по-русски, с большой: «Диавол, Сатана, Люцифер, царь тьмы». Греческое слово подчеркнуто карандашом.

Правее, на оставшемся свободном месте — и значит, не сразу — рукою писателя начертан маленький треугольник. Приблизительно равнобедренный, пожалуй даже равносторонний, покоящийся на основании. По-видимому, этот самый.

Треугольник пуст. Никакого глаза внутри него, конечно, нет.

Мне очень хорошо известно: в литературоведении главное — не сочинять поспешных гипотез, которые закрывают вопрос, ничего не решая. Вопрос нужно оставить открытым, уложить в свою память и ждать, никогда не теряя его из виду. Открытия приходят сами и, как правило, неожиданно.

В данном случае произошло вот что.

Однажды, просматривая «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, к которому так часто обращался Булгаков, я раскрыла его на статье «Диавол» и вдруг почувствовала что-то вроде мгновенного головокружения: статья пестрела этими самыми треугольниками. Маленькие, приблизительно равнобедренные, они роились густо, как звезды в ночном небе; они были в каждой строке; потом слились в один, большой; он лез из страницы, заслоняя текст… Я закрыла книгу, поставила ее на полку и осторожно затворила обе дверцы библиотечного шкафа.

Я узнала треугольник. Это была греческая буква D — дельта большая, первая буква слова «Дьявол». Инициал Воланда.

На портсигаре действительно была его монограмма.

Через несколько дней снова поехала в библиотеку, чтобы еще раз взглянуть на эту неожиданную пляску треугольников в давно знакомой статье. Самое удивительное, что D в статье не оказалось. Ни разу, ни в одной строчке. Правда, ее можно было увидеть на страницах предшествующих и на страницах последующих. Этим инициалом — D — подписывал свои многочисленные статьи в энциклопедии Брокгауза и Ефрона Дмитрий Менделеев. Может быть, мелькнув при перелистывании тома, умноженный темой статьи, он и произвел такую бомбардировку моего воображения…

Не исключено, что каким-то подобным образом этот знак поразил Булгакова при просмотре энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Все приведенные выше наименования дьявола (и по-гречески, с дельты малой, d, и по-русски) Булгаков выписал именно отсюда, из двух размещенных одна за другою статей о дьяволе.

Он искал инициал Воланда — единственный, бесспорный, ясный и непременно ускользающий. Давно искал. За несколько месяцев до того, как был начертан в тетради треугольник, у Воланда уже был инициал, другой, и портсигар описывался так: «…громадных размеров, червонного золота, и на крышке его дважды сверкнула на мгновенье синим и белым огнем бриллиантовая буква F».