Шрифт:
Те же слова о заточении и слепоте, которые в главе «Ночь» произносит его герой…
И Воланд в этой редакции романа дарует ему несколько мгновений свободы и зрения:
«Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, опустилась свита.
Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу.
Поэт вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет его и сомкнется над ним вода.
Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная Маргарита, крикнув, как птица, погрузилась в волну. Но она выскочила благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего коня.
На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двигались. Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вначале темные горы с одинокими огоньками, а потом близко развернулись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.
Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что делалось внизу. Но, к сожалению летели быстро, делая петли, и жадно глядящий поэт получил представление, что под ним только укатанные намасленные дороги, по которым вереницей, тихо шурша, текли лакированные каретки, и фары их во все стороны бросали свет.
Повсюду горели фонари, тихо шевелились пальмы, белоснежные здания источали назойливую музыку.
Воланд беззвучно склонился к поэту.
— Дальше, дальше, — прошептал тот».
И вот под ними огромный город. Надо думать, Рим… Или Париж?.. «Прямые, как стрелы, бульвары…»
«Коровьев очутился рядом с поэтом с другой стороны, а неугомонная Маргарита понеслась и стала плавать совсем низко над площадью, на которой тысячью огней горело здание.
— Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, — шепнул бывший регент, — добудем фраки и нырнем в кафе, освежиться, так сказать, после рязанских страданий».
…В мае того же 1934 года был арестован и выслан сначала в Чердынь, а потом в Воронеж Осип Мандельштам. Он был соседом Булгакова — жил в подъезде рядом. Не исключено, что «Рязань» здесь псевдоним Мандельштамова Воронежа. Впрочем, тогда многих еще ссылали в среднерусские города…
«Но тоска вдруг сжала сердце поэта, и он беспокойно оглянулся вокруг. Ужасная мысль, что он виден, потрясла его. Но, очевидно, не были замечены ни черные грозные кони, висящие над блистающей площадью, ни нагая Маргарита.
Никто не поднял головы, и какие-то люди в черных накидках сыпались из подъездов здания…
— Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, — зашептал Коровьев, и тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины пробежал к подъезду.
И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки, к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего выхода стоял, прислонившись к углу, человек в разодранной, замасленной, в саже рубашке, в разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от него сытые и счастливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он бормотал что-то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ловил их лица и что-то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из [них] почуяли присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались, минуя угол. Но в общем все было благополучно, и разноязычная речь трещала вокруг, и тихо гудели машины, становясь впереди, и отъезжали, и камни сверкали на женщинах.
Тут с холодной тоской представил вдруг поэт почему-то сумерки и озеро, и кто-то и почему-то заиграл в голове на гармонии страдания, и пролился свет луны на холодные воды, и запахла земля…»
В главе «Ночь» уже есть «преображение» Воланда и его спутников — правда, оно происходит в другой момент и иначе, чем позже в законченном романе; и встреча с Понтием Пилатом, сидящим в своем вечном кресле, в гористой местности, среди камней; и прощение Пилата. «Сейчас он будет там, где хочет быть, на балконе, и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку», — говорит Воланд.
Роман почти окончен. В обширной литературе о Булгакове эту редакцию — редакцию 1932–1934 годов, в моей нумерации вторую — иногда называют «полной» или даже «первой полной». Но, думается, полной ее считать нельзя. И не только потому, что роман все-таки не закончен. И не потому даже, что автором в этой редакции уничтожены многие ключевые страницы (в главе «Маргарита», в главе «Полет») и даже целые главы (19-я, 21-я, 22-я). Полной эту редакцию нельзя считать потому, что в ней нет «древних» глав.
Вторая редакция — единственная, в которой нет «древних» глав.
Они не уничтожены. Они не отменены. Они присутствуют в плане романа, и автор все время помнит о них. Они не написаны.
Рассказ Воланда о Иешуа и Пилате имеет заголовок («Евангелие от Воланда»), пустую страницу и концовку:
«И Равван, свободный как ветер, с лифостротона бросился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в ней пропал…
Иванушка открыл глаза и увидел, что за шторой рассвет. Кресло возле постели было пусто». (Здесь Воланд ведет свой рассказ у постели Ивана, в клинике, ночью.)