И сразу же в комнату вошел Михаил Булгаков.

Израильское радио на русском языке рассказывало об экскурсии Марины Воробьевой «Булгаковский Иерусалим». Ведущий включал шум толпы и голоса экскурсантов; какой-то гражданин, захлебываясь, кричал, что он счастлив, поскольку уже был на булгаковской экскурсии в Москве, а теперь вот прошел с экскурсией по Иерусалиму. Я успела подумать, что он давненько был в Москве, поскольку замечательный московский экскурсовод Люся Иейте, сочинившая эту прелестную экскурсию, уже два года живет в Канаде, делает прически тамошним собачкам и никаких экскурсий не водит. Но тут сама Марина Воробьева, показывая что-то невидимое налево и что-то столь же невидимое направо, обветренным голосом экскурсовода стала рассказывать о Михаиле Булгакове, о том, как много он «угадал», создавая свой Ершалаим, и о том, что все-таки не обошлось без оплошностей.

— Песах, — говорила Марина Воробьева, огорчаясь промашке Булгакова, — и хлебная лавка! Вы понимаете — Песах и хлебная лавка!

Действительно, впервые сообразила я: в романе Булгакова, в главе 16-й («Казнь») — несколько часов до наступления праздника Пасхи, когда в еврейских домах уже тщательно сметены и сожжены последние крошки хлеба, на чистых, праздничных скатертях, на пасхальной праздничной посуде вот-вот появятся «опресноки» — маца, а Левий Матвей… «добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел по левую руку от себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб»!

Но дело в том, что первоначально…

Дело в том, что первоначально хлебной лавки в романе не было и был задуман Булгаковым не хлебный, а просто нож, которым Левий Матвей замышлял убить Иешуа Га-Ноцри, чтобы спасти его от мучений. И нож этот при первой прикидке был мясным.

В самой ранней сохранившейся редакции главы (третья редакция романа): «Левий бросился бежать изо всех сил в сторону, добежал до первой лавчонки и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, на глазах у всех схватил с прилавка мясной нож и, не слушая криков, скрылся».

В следующей редакции мясная лавка будет заменена хлебной.

Почему? Может быть, встал вопрос, как собственно выглядела мясная лавка в жарком климате древней Иудеи? Как разделывали и как продавали мясо? Не исключено. Для конкретного мышления Булгакова все это было очень важно.

Но еще вероятнее, писателя вело чувство гармонии, чувство тайной, художественной, поэтической связи между образами его сочинения. Не мог в руках Левия Матвея оказаться страшный нож в ржавых разводах крови. Нож мог быть только мирным — нож, которым разрезают хлеб…

В четвертой редакции романа не только изменилась лавка, но и вся история с напрасным похищением ножа расцветилась целым букетом подробностей:

Левий «добежал до городских западных ворот, вбежал на улицу и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяина, стоявшего перед прилавком, воровски оглядел прилавок, молча взял с него то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и кинулся бежать.

Придя в себя, хозяин взвизгнул:

— Лия! Лия! — выскочил из лавчонки и ударился преследовать грабителя. Хозяин, путаясь в полах таллифа, бежал к воротам, выкрикивая проклятия и сзывая на помощь добрых людей. Но у ворот было совершенно пусто, весь народ из домов и лавок за небольшими исключениями ушел с процессией.

Отчаянные крики хлеботорговца вызвали лишь одного мужчину и женщину на улицу.

Женщина хлопала себя по бедрам и кричала бессмысленно: „Держи, держи его!“, а мужчина, сам не зная зачем, присоединился к преследователю. Левию бежать было очень трудно, силы его иссякали. Тогда он догадался сделать самое лучшее, что нужно делать в таких случаях, остановился, повернулся лицом к преследующим, выразительно потряс ножом и крикнул задыхаясь:

— Подойдите, подойдите…

Торговец и человек моментально остановились и переглянулись в недоумении.

Левий повернулся и побежал, как мог, рысцой, глотая раскаленный воздух, пыхтя, как мех в кузнице.

Еще раз он обернулся, видел, что преследователи что-то кричат друг другу, размахивая руками. Отбежав, еще обернулся и убедился, что его никто более не преследует».

И снова, теперь в пятой редакции романа, Булгаков переписывает эту сцену. Решительно сокращает ее, снимает яростную сцену погони, заменяет хозяина — хозяйкой и вводит житейскую хитрость Левия:

«…Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге».

Прозрачная булгаковская лаконичность делает событие простым, как притча, образ становится необыкновенно емким, и немногие необходимые подробности приобретают весомость символов. Один из очень серьезных исследователей Булгакова М. Йованович (Югославия) писал: «В иных случаях пародийное переосмысление евангельского текста (переосмысление — да! но пародийное? — Л. Я.) связано с реализацией метафорической конструкции. Ярчайшей иллюстрацией подобного рода является развитие мотива „хлебного ножа“, которым Левий собирается убить Иешуа и таким образом облегчить его страдания. Данный нож должен быть именно „хлебным“, потому что хлеб — тело Иисуса (здесь М. Йованович дает отсылку к Евангелию от Матфея, 26, 26. — Л. Я.); по этой же причине им нельзя было убить Иуду, зарезанного ножом нанятых профессиональных убийц» [40] .