Шрифт:
Edgerton W. 1966. Puskin, Mickiewicz, and a Migratory Epigram // Slavic and East European Journal. X (1). Р. 1–8.
2. О геноме «Змея Тугарина» А. К. Толстого [28]
1. «Геном». Толстой считал «Змея Тугарина» (1867; далее сокращенно: ЗТ) [29] «лучшей из своих баллад» [30] . Говорить о «геноме» ЗТ – это, конечно вольность. Но соблазн обратиться в разговоре о ЗТ к словарю современной генетики подсказывается:
28
Впервые – Звезда. 2017. № 1. С. 251–259; полный вариант: In Umbra: Демонология как семиотическая система. Вып. 6. М.: Индрик, 2017. С. 303–319.
29
См. Толстой А. К. 2004. С. 170–176, а также http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_k/text_0090.shtml.
30
См. Толстой А. К. 2004. С. 628.
– двойственной биологической природой заглавного персонажа – человека (татарина), который по ходу сюжета во змея… перекинулся вдруг (строфа 18);
– соответственной гибридностью самого текста, сочетающего черты былины (первая публикация так и была озаглавлена: «Былина»), романтической баллады (в традиции XIX века и в духе других баллад Толстого) и политической сатиры (сродни знаменитой «Истории государства российского от Гостомысла до Тимашева», 1868/1883, и ряду подобных стихотворных текстов автора);
– и, ввиду отчетливой фольклорной составляющей ЗТ, – заглавием классической книги Проппа, восходящим, как известно, не к лингвистике, а к ботанике – морфологии растений.
2. Глубинное решение. Чем же так хороша эта лучшая из баллад Толстого? Отвлекаясь от непреходящей злободневности содержания баллады, сосредоточимся на ее художественной, в частности «демонологической», структуре.
Выражаясь по-тыняновски, конструктивным принципом ЗТ как раз и является установка на совмещение разных жанров, дискурсов, топосов. Материал традиционной русской былины (борьба былинного богатыря со зловещим полуфантастическим антагонистом – змеем, Идолищем Поганым и т. п.) претворен в балладу о встрече Властителя с Мастером Слова (Волхвом, Певцом, Предсказателем и т. п.), а их диалог, в свою очередь, поставлен на службу инвариантной теме А. К. Толстого: идеализации киевско-варяжской Руси в противовес последующему, по-азиатски деспотическому, самодержавному правлению [31] .
31
Ввиду такой трехслойности структуры ЗТ для полноценного ее описания требуется специалист одновременно по русским былинам, по балладам и по творчеству А. К. Толстого. Мой интерес к ЗТ – главным образом общетеоретический, структурный, и, сосредоточиваясь на совмещениях как стержне художественной структуры ЗТ, я применяю понятийный аппарат так называемой поэтики выразительности, или модели «Тема – Приемы – Текст», разработанной мной совместно с покойным Ю. К. Щегловым и вдохновленной теоретическими идеями С. М. Эйзенштейна (см. Жолковский и Щеглов 1996).
Что касается фольклорной стороны вопроса, то тут, с благодарностью пользуясь советами С. Ю. Неклюдова и Н. В. Петрова, я руководствовался прежде всего классической работой о былинах Скафтымов 1924, книгой Пропп 1958 и более непосредственно релевантной статьей Казаков и Петров 2011, а в осмыслении скандинавского контекста ЗТ опирался на Матюшина 2011.
За консультации по А. К. Толстому и балладе я признателен А. С. Немзеру; некоторые наблюдения, далее без ссылок развиваемые в этих заметках, почерпнуты из его книги Немзер 2013. Упомяну также проницательную статью Виницкий 2004 о балладе Шиллера «Граф Гапсбургский» и ее переводе Жуковским.
3. Былинный слой. Итак, перед нами, прежде всего, своего рода былина.
В ней действуют князь Владимир, русские богатыри и их супостат отталкивающего, демонического и даже зверского облика.
Дело происходит, как водится, у водной преграды (Днепр) и в то же время на пиру, что типично для былин (совмещены два разных былинных мотива).
Враг выступает в обличии змея, былины о поединках с которым Алеши Поповича (победителя Тугарина Змеевича) и Добрыни Никитича (победителя Змея Горыныча) были уже известны ко времени написания ЗТ (по сб. Данилов 1977 [1768/1804]). Правда, всего набора былин, которым располагает сегодняшняя фольклористика, Толстой знать не мог.
Некоторые детали поединка со змеем явно взяты из русских былин, в частности – ссылки на прецедентные победы над змеем: см. строфы 10 (Илья и Соловей-разбойник), 13 (Алеша Попович, история с коровой) и 16–17 (Добрыня, бумажные крылья и т. д.).
Есть и ряд других характерных деталей. Однако былинными мотивами сюжет не ограничивается, а содержит ряд других, от этого жанра далековатых, но для баллады Толстого центральных.
4. Поэт и царь. Прежде всего, это балладный мотив взаимодействия между Певцом и Властителем.
Самый авторитетный русский образец в этом отношении это, конечно, «Песнь о вещем Олеге» Пушкина (1822/1825). В целом же традиция, с которой имеет дело Толстой, восходит к Гёте («Певец», 1783), Шиллеру («Граф Габсбург», 1803), Уланду («Три песни», 1808), к их переводам Жуковским (ср., в частности его балладу «Граф Гапсбургский», 1818), «Старой были» Катенина (1828) и другим балладам начала XIX века.
А в более широком плане это вообще тема пророчества и его сбываемости/опровергаемости, представленная такими архетипическими мифологемами, как судьба царя Эдипа.
5. Пророк-супостат. Одно из главных – и в высшей степени оригинальных – художественных решений ЗТ состоит, конечно, в том, что фигура пророчествующего Волхва/Певца/Поэта совмещена с демонической фигурой антагониста – Татарина/Змея/Идолища, заклятого врага Руси. Соответственно, само пророчество звучит тем более враждебно-оскорбительно и тем менее правдоподобно.
Заметим, что, скажем, в «Песни о вещем Олеге», да и в «Царе Эдипе», предсказания вполне зловещи, но они никоим образом не подаются как враждебные Властителю. Впрочем, в эпике вполне традиционны и откровенно злобные негативные пророчества, – вспомним Терсита, предрекающего (во II песни «Илиады») поражение ахейцам и принуждаемого замолчать.
В отличие от ЗТ, в «Илиаде» мрачное предсказание не сбудется, и ахейцы в конце концов победят. Но обращает на себя внимание сходство двух эпизодов сразу по ряду признаков: уродства пророка, наносимых ему унизительных, но не смертельных побоев, его осмеяния и принуждения к молчанию. Ср. сходные фрагменты ЗТ и «Илиады»:
И вот незнакомый из дальних рядов Певец выступает на княжеский зов <…> Глаза словно щели, растянутый рот, Лицо на лицо не похоже , И выдались скулы углами вперед, И ахнул от ужаса русский, народ: « Ой рожа, ой страшная рожа! » <…> И вспыхнул Владимир при слове таком, В очах загорелась досада – Но вдруг засмеялся – и хохот кругом В рядах прокатился , как по небу гром <…> Смеется Владимир, и с ним сыновья, Смеется, потупясь, княгиня, Смеются бояре, смеются князья, Удалый Попович, и старый Илья, И смелый Никитич Добрыня. <…> « Стой! – молвит Илья, – твой хоть голос и чист , Да песня твоя не пригожа! Был вор Соловей, как и ты, голосист , Да я пятерней приглушил его свист – С тобой не случилось бы то же!» <…> «Стой! – молвит Попович <…> Но тот продолжает, осклабивши пасть <…> «Стой! – молвит, поднявшись, Добрыня, – не смей Пророчить такого нам горя!» <…> И начал Добрыня натягивать лук, И вот, на потеху народу, Струны богатырской послышавши звук, Во змея певец перекинулся вдруг И с шипом бросается в воду <…> А змей, по Днепру расстилаясь, плывет, И, смехом преследуя гада, По нем улюлюкает русский народ: «Чай, песни теперь уже нам не споет – Ой ладо, ой ладушки-ладо!» (ЗТ, строфы 2–3, 6–7, 10, 13–14, 16, 18, 20).
Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный ; <…> Вечно искал он царей оскорблять , презирая пристойность, Всё позволяя себе, что казалось смешно для народа. Муж безобразнейший , он меж данаев пришел к Илиону; Был косоглаз, хромоног ; совершенно горбатые сзади Плечи на персях сходились; глава у него подымалась Вверх острием, и была лишь редким усеяна пухом <…> теперь скиптроносца Атрида С криком пронзительным он поносил <…> но незапно к нему Одиссей устремился. Гневно воззрел на него и воскликнул голосом грозным: «Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный, вития! <…> и не смей <…> скиптроносцев порочить » <…> Рек – и скиптром его по хребту и плечам он ударил . Сжался Терсит, из очей его брызнули крупные слезы; Вдруг по хребту полоса, под тяжестью скиптра златого, Вздулась багровая; сел он, от страха дрожа; и, от боли Вид безобразный наморщив, слезы отер на ланитах. Все, как ни были смутны, от сердца над ним рассмеялись: <…> «Ныне ругателя буйного он обуздал велеречье! Верно, вперед не отважит его дерзновенное сердце Зевсу любезных царей оскорблять поносительной речью!» («Илиада», II, 212–277; пер. Н. И. Гнедича).