Шрифт:
– Еще бы, – я заправляю волосы за ухо. Хотела бы посмотреть ему прямо в глаза, но этому не бывать, если мы продолжим в том же духе. Если он сам не посмотрит на меня. – И все же. Моя любимая партия – когда он играл против Гончарука в начале восьмидесятых. Турнир назывался что-то вроде Тата-Стил…
– Хооговенс [57] ?
– Ага.
– Это та партия, где он предложил ничью, когда почти проиграл?
– Да, – я хихикаю. – Просто вынос мозга. Только Маркус Сойер был способен на подобное. Соперник, наверное, думал, что тот видит что-то, чего не видит он сам.
57
Это разные названия одного и того же турнира. Еще он называется Вейк-ан-Зее.
– Точно. До сих пор не могу поверить, что Гончарук принял предложение, вместо того чтобы дать ему пощечину, – Нолан восхищенно качает головой. – Боже. Настоящий засранец.
– Очевидно, это качество в его семье передается по наследству, – говорю я.
Он мягко смеется – негромко, задумчиво, отчего мне тут же хочется ударить себя и забрать слова назад.
Мне так жаль…
Я не хотела…
Я солгала, когда…
– Очевидно.
– Нет. Нет, я… – Закрываю глаза ладонью. Я не в себе. Я абсолютно точно не в себе. – Я не хотела… Как бы то ни было, я не считаю тебя засранцем. Или манипулятором. Или эгоистом. Или… – Не заслуживающим любви. – Или кем там еще я назвала тебя в Нью-Йорке. Если у тебя и есть эти качества, то совсем чуть-чуть, не больше, чем у любого другого шахматиста во всей Вселенной. Не больше, чем у меня. – Я пытаюсь сделать глубокий вдох, и воздух с болью проходит через легкие. – То, что я сказала… я так на самом деле не думаю. И когда назвала тебя сумасшедшим… Мне очень стыдно. Я была…
Не знаю, какой я была. Но Нолан знает.
– Ты злилась. Была уставшей. Тебе было больно, и ты хотела, чтобы я почувствовал твою боль. Так страшно, что ты себя не контролировала.
Я закрываю глаза:
– Чертовски страшно.
Он кивает, но все еще не смотрит на меня:
– Я не собирался манипулировать тобой, но… ты можешь вернуть мне деньги за стипендию, если это поможет тебе чувствовать себя лучше. Тогда ты больше не будешь мне ничего должна и станешь свободна.
Мои внутренности скручиваются.
– Ты хочешь, чтобы я вернула тебе деньги?
Он позволяет себе скромный смешок и наконец поворачивается ко мне. Ночной воздух будто разом выкачали у меня из легких.
– Как ты, Мэллори?
– Я… Хорошо. – Оказывается, это я не могу смотреть ему в глаза и теперь изучаю безупречно сидящий костюм Маркуса Сойера. – Не знаю, в порядке ли я. Но теперь мне лучше, чем раньше, – добавляю это, потому что Нолан ждет от меня правду. – Всё… Ты был прав. Насчет того, как я себя вела, особенно со своей семьей. Но в последнее время все стало налаживаться. В смысле, – чешу шею, – я стараюсь сделать так, чтобы все налаживалось. Я уже не фанат контроля, пытающийся стать мучеником при жизни. Скорее, просто… человек?
Мгновение Нолан изучает меня. Затем я чувствую, как он подается вперед, и все мое тело напрягается от ощущения, что меня загнали в ловушку и теперь я не могу пошевелиться, взвинченная до предела. Я жду. Он мог бы взять меня за руку. Мог бы одним движением притянуть к себе. Мог бы положить руку мне на шею и поцеловать так сильно, как когда-то делал.
Вместо этого Нолан просто отводит от моего лица прилипшую к губам прядь волос.
– Дарси с Сабриной вроде в порядке.
У меня кружится голова от легкого разочарования.
– Ты с ними виделся?
– Мы недавно ходили с ними гулять. А сегодня я угостил их мороженым.
– Они мне ничего не сказали, – я хмурюсь.
– Все происходило втайне. Меня предупредили, что ты известна своими приступами гнева.
Я хмурюсь сильнее:
– Ты поэтому опоздал на пресс-конференцию?
Нолан кивает:
– Дарси нужно было попробовать все вкусы, прежде чем определиться с заказом. Проблема в том, что в Италии о бесплатных пробниках ничего не слышали.
– Тебе что, пришлось подраться с этим мускулистым мороженщиком с золотой цепью?
– Мой ответ зависит от того, что ты считаешь более крутым: драку или взятку в пятьдесят евро.
Я смеюсь, прикрываясь тыльной стороной ладони, а когда вновь поднимаю глаза, то Нолан опять серьезен.
– Нолан…
– Прости меня. За мои слова. У меня не было никакого права предполагать, что ты как-то не так заботилась о своей семье. Я знаю, что даже представить не могу, через что ты прошла с отцом.
– На самом деле, можешь.
Он изучает меня чуть дольше, чем нужно. В его черных глазах проплывают галактики, и я задаюсь вопросом, может ли эта секунда продлиться вечно. Может ли мир состоять только из нас двоих, где мы в вечной петле времени снова и снова будем понимать друг друга.
– Да. Вероятно, могу.
Я прокашливаюсь. Ладно. Была не была.
– Раз уж мы заговорили о том, что я пряталась за… Да за чем я только ни пряталась – за мамой, сестрами, отцом. Мои обязательства перед семьей служили мне щитом. Но сейчас я пытаюсь понять, чего хочу сама. Чтобы прожить собственную жизнь.
– Это хорошо.
– Ага. Например, я знаю, что не хочу бросать шахматы. Хочу играть профессионально. Хочу, чтобы это была моя работа.
Губы Нолана дергаются. Глаза расширяются, полные мальчишеского блеска, который я в нем так полюбила.