— Не хочу, если честно, — сказала Кристина. — Я вообще не любительница спиртного. Так, иногда, глоток-другой сухого или шампанского. Но ты бери, если хочешь.

— Мне не продадут, — сказал я. — Восемнадцати нет.

— Бедненький, — она неожиданно погладила меня по щеке. — Что ж мы делаем… А сколько тебе?

— Семнадцать, — ответил я. — По паспорту.

— Что значит — по паспорту?

— Это значит, что на самом деле пятнадцать. Не хочу тебя обманывать с самого начала, потому и говорю.

— Всё интереснее и интереснее.

— Ага, со мной так всегда. Я уже работаю, Кристина, и вполне самостоятелен, можешь мне поверить. Что до паспорта и реального возраста… Расскажу как-нибудь, если захочешь. Это захватывающая история.

— Конечно хочу! Бери торт и пошли.

— Больше ничего не надо? Чая, колбасы, сыра, масла?

— Ого. У тебя на всё это есть деньги?

— Я же сказал, что работаю.

— Хм. Ну ладно. Тогда масла и сыра. Пригодятся.

Люблю девушек без комплексов.

Коммунальная квартира, представляла собой просто многокомнатную квартиру с одной большой кухней, ванной комнатой и туалетом. Только жила в этой квартире не одна семья, а несколько. Каждая в своей комнате.

— У нас ещё считается нормальной и даже хорошей коммуналкой, — рассказала Кристи, пока мы шли от Кирова-Мясницкой к её дому в Кривоколенном. — Всего три семьи на пять комнат.

— Действительно, хорошая, — сказал я. — В шестьдесят пятом, когда мой папа в Академии бронетанковых войск учился, мы жили на улице Красноказарменной, в Лефортово. Тоже старый дом, дореволюционный. Так там комнатушек двадцать было на одну кухню и удобства, не меньше.

— Спал за шкафом?

— Как ты догадалась?

— Так я тоже гарнизонная, отец военный.

— То-то мне кажется, что сто лет тебя знаю, — сказал я искренне.

— Ага, и мне.

Мы поцеловались, не доходя до подъезда её дома сотню шагов.

На улице уже стемнело, и февральские снежинки красиво кружились в свете редких фонарей. Губы у Кристины были мягкие, сладкие, отзывчивые.

— Домой, — сказала она, отстранившись и ухватив меня за руку. — Там тепло и хорошо.

О том, что нужно позвонить к себе домой я вспомнил, когда за окном давно сгустилась московская ночь.

Стараясь не разбудить Кристину, которая спала на моей правой руке, нащупал на прикроватной тумбочке часы, поднёс к глазам. В окно между шторами просачивался свет от уличного фонаря.

Половина двенадцатого.

Вот же ёлки зелёные, мать уже начинает волноваться. Нет, не так. Волнуется она давно, но уже начинает волноваться сильно. Но не потому, что поздно, а потому, что я не позвонил.

Извини, мама, у меня слишком давно не было женщины. Да ещё такой замечательной.

Надо вставать.

Стараясь не разбудить Кристину, постарался высвободить руку.

— Ты куда? — сонно пробормотала она. — Не уходи.

— Домой не позвонил, — сказал я. — Мать с ума сойдёт.

— Телефон в прихожей на стенке.

— Может, лучше с улицы?

— Ещё чего, — она приподнялась на локте. — Тебе что, было плохо со мной?

— С ума сошла, — я наклонился, поцеловал её в тёплый глаз. Ресницы смешно защекотали мои губы. — Ты — лучшая.

— Было с кем сравнить?

— Как тебе сказать…

— Как есть. Но — потом. Сейчас знать ничего не хочу. Иди, звони из прихожей, мне плевать, что соседи тётушке скажут. Да и ей плевать, она всегда будет на моей стороне. И возвращайся скорей. Ночь только начинается, и у меня на тебя большие планы.

— Я быстро.

Поднялся, надел джинсы и рубашку, сунул ноги в тапочки и тихонько вышел в прихожую. Там, на стене, висел телефон, помнивший, вероятно, похороны Сталина.

Я зажёг свет, снял трубку и набрал домашний номер.

На втором гудке трубку сняла мама.

— Алло!

— Мам, это я.

— Ну наконец-то. Ты где, почему не звонил?

— Мам, прости, забыл.

— Работа?

— Нет. Девушка.

Молчание в трубке.

— Мам, — продолжил я. — Всё хорошо, не волнуйся. Я не приду сегодня ночевать.

— Даже так?

— Так получается, мам.

— У тебя точно всё хорошо?

— Просто отлично. Всё, целую вас, завтра увидимся. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сынок.

Я повесил трубку и пошёл в комнату. Начиналась взрослая жизнь.