— Да говори «у нас», че уж, — улыбнулся я.

— Ну что, идем? — предложил Илья. — Пока психическая бабка не набежала.

В школе первым делом мы подошли к расписанию и обнаружили, что вывесили постоянное. Сейчас у нас русский у Джусихи, как и планировалось вчера.

В класс мы вошли, как в чужой район возле ментовского участка: все делали вид, что нас нет, кто-то поглядывал с неприязнью, но большинство — с любопытством. Всем было интересно услышать о происшествии из первых уст. Интересно, что вообще болтают?

Я обернулся, отыскал взглядом Карася. Вот он на полднике может рассказать. Или Желткова. Ниженко вряд ли в курсе, она необщительная.

Хотя учительницы в классе не было, царил порядок. Никакого тебе сифа или плевания бумажками. Заговорщицки улыбнувшись, Гаечка обернулась и открыла тетрадь, где во вложенном листке было написано ровными печатными буквами: «Тетя Джусь, я вас боюсь. Под себя ночами ссусь, коли явитесь во сне, Фредди Крюгера страшней». Ниженко захихикала, прикрыв рот ладошкой. Илья, засмеялся в голос, передал стишок Димонам, те стали роготать. На них спикировал Барик, схватил тетрадь, рванул на себя.

Гаечка вскочила.

— Это мое, дебил!

Тетрадь хрустнула. Половина осталась у Чабанова, половина — у Барика. Кувыркнувшись в воздухе, записка упала прямо к ногам Джусихи, которая вошла в класс и сразу же устремилась разнимать учеников. Убедившись, что потасовка отменяется, она застыла в ряду между вторыми партами так, что едва не касалась Ильи.

— Что опять такое, девятый «Б»?! Это не класс, а экстремисты какие-то. Борецкий!

Барик вытянулся по стойке смирно. Гаечка уставилась на свою записку, которая лежал текстом кверху прямо под ногами Джусь, и враз стала пунцовой. Вырвала у Барика листы своей тетради и села на место. Мы все замерли, как тот листок у ног монструозной училки.

Не смотри туда. Тебе совсем неинтересно, что на этом листке. Сейчас прозвенит звонок, и ты уйдешь, а я схвачу записку. Однако делать западло для Джусихи было счастьем. Она наклонилась, подняла записку.

Воцарилась мертвенная тишина. Гаечка, оставшаяся за спиной Джусихи, схватилась за голову и вжалась в парту. Я смотрел на лицо русички — ноль эмоций, лишь чуть приподнялась правая бровь, а уголок рта опустился. Вот попадалово! Надо как-то отмазать Гаечку.

Джусиха потрясла листком.

— Надо отдать должное, это весьма поэтично. У автора есть потенциал!

— Что там? — спросила Баранова.

— Оскорбительная эпиграмма. На меня. С вашего позволения, я не буду это зачитывать.

Она отошла к столу, окинула глазами класс. Не надо быть психологом, чтобы заметить, как покраснела Гаечка. Она сидела перед Ильей, а ее уши алели ломтиками помидоров.

— Сто пудов, это Мартынов! — воскликнул Барик.

— Да, они смеялись, передавая друг другу эту записку, — поддержала его Баранова.

Я встал и возмутился, изо всех сил изображая оскорбленную невинность:

— Ты гонишь? Какая записка? Мы вообще смеялись с карикатуры на Карася!

Да, я — не мафия!

Теперь все зависит от наблюдательности Джусихи и актерских способностей Гаечки. Усаживаясь, я ткнул ее карандашом в спину, прошипев:

— Мафия.

Надеюсь, поймет.

Если бы на месте Джусихи была наша Вера Ивановна, она быстро сообразила бы, кто способен сочинить ядовитый, но талантливый стих. Новая русичка нас совсем не знала, и список подозреваемых сужался только до тех, кто сидел рядом с проходом, где валялась записка: Илья, Ниженко, Димоны, Желткова, Заячковская, Чабанов. Ну и Барик, который мимо проходил.

— И где карикатура, над которой вы смеялись? — спросила Джусиха.

— Офигели! — возмутился Карась с задней парты.

— Где. Карикатура, — повторила Джусиха, расстреливая меня взглядом.

Скучая, я частенько рисовал узоры по клеточкам, смешных уродцев, разные фигуры, и сейчас пытался вспомнить, есть ли под рукой что-то подобное.

Завозился Минаев на третьей парте и подал голос:

— Вот она.

Все повернулись к нему. Красный как рак, он открыл тетрадь по русскому и продемонстрировал мятый листок, где были узоры, наброски машинок, мотоцикл, двойка, мутировавшая в лебедя, голая баба с огромными сиськами и пучеглазая рыба на длинных тонких ножках. Есть! Как удачно совпало! Значит, так мараю бумагу не только я.

Гаечка к тому моменту сменила цвет на нормальный, более-менее взяла себя в руки и делала вид, что ее это не касается. Но так вели себя многие.

Джусь поджала губы, подошла к Минаеву, взяла в руки листок и развернула к классу:

— Какая прелесть!

Донеслись смешки. Памфилов радостно воскликнул:

— Оба на! Там же Лихолетова! — Он намекал на то, что Димон над ней поглумился, изобразив грудастую тетку. — Во у тебя фантазии!

Клас захохотал, Заячковская аж захрюкала. Почти всем было смешно, кроме самой Лихолетовой. Кровь прилила к ее лицу, губы сжались.