Время в пути я коротал, пытаясь то разглядеть хоть что-то в решётку наверху перегородки, отделяющей нас от шофёра с сопровождающим, то, прикрыв глаза, думая о всяком. Думается откровенно плохо, и, что неудивительно, негативно, но видится и того хуже и гаже.

Ехали мы долго, а сколько, не могу сказать даже приблизительно. Время в таких случаях странная субстанция, способная как размазываться, вмещая множество событий в минуту, так и судорожно сокращаться, когда часы кажутся минутами.

Асфальт сменился просёлочной дорогой, снова асфальтом. Несколько раз мы переезжали через железнодорожный переезд. Наконец, короткая остановка, водитель «Москвича» нетерпеливо, и я бы даже сказал — нагло, просигналил кому-то, и мы въехали во двор, остановившись наконец.

— Вылазь давай, — коротко приказал мне открывший дверь автозака милицейский старшина, — приехали.

— Давай! — коротко велел широкоскулый сержант, подкрепляя своё требование пинком в спину, — пошёл!

Выпрыгнул я прямо заботливые руки старшины, подхватившего меня, и, не иначе как по привычке, скрутившего руки после приветственного удары под дых. Впрочем, он тут же опомнился, отпустив меня и оттолкнув в сторону.

Оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, а куда же, собственно говоря, меня привезли? Двор, насколько я могу видеть, большой, а забор — высокий, благо, хотя бы без колючей проволоки наверху…

… потому как остальное — навевает!

— … в нашем детдоме, — слышу отголосок чужого разговора, и всё мне становится ясно. Ну да… чем ещё это может быть?

Двухэтажный, безнадёжно казённый спальный корпус, длинный и какой-то унылый. Одноэтажные постройки и флигеля. Потрескавшийся, старый, но чистый, и я бы даже сказал — болезненно чистый асфальт, какие бывают, мне кажется, только в армейской части и в тюрьме.

Деревья и кустарники в ряд, но такие же унылые. Да и вообще, всё здесь навевает тоску и может, без всяких усилий со стороны декораторов, стать отличной базой для съёмок фильма о постапокалипсисе или хорроре.

Вся эта казёнщина, ощущение безнадёги, пропитывающее учреждения подобного рода…

… и лица. Детские лица, при виде которых мне стало нехорошо.

Не нужно говорить ничего… и так ясно, что детдом — для дефективных. Для сложных. Для бегунков. Для подростков с криминальными наклонностями…

… и с диагнозами.

— Вот, Савелов, — слышу голос Татьяны Филипповны как сквозь вату, — твои новые товарищи!

Не знаю, сколько я стоял в оцепенении, пытаясь осознать, что это всё не сон, и что я не персонаж авторского, артхаусного фильма из тех, что очень ценят члены жюри и тонко чувствующие зрители, но с персонажами которых отождествлять себя ой как не хочется!

Казалось, был готов и не к такому повороту событий, но то — в теории… Это как готовность к школьной драке, когда ты вроде и знаешь какие-то приёмчики, и даже учился когда-то чему-то, и накрутил себя соответствующе в горячечных мыслях, а как до дело дошло, так руки-ноги ватные, и удар совсем не тот, и противник, в общем-то совсем не грозный, не ложится с одного замаха.

Ворота с тягучим скрипом открылись, вырвав меня из сомнабулического состояния. Почти сразу же «Москвич», газанув без нужды, выбросив задними колёсами пыль, вырвался за ворота — прочь из серой хмари, в нормальную цветную жизнь. Чуть погодя вперевалку выехал автозак, и двое мужчин, бдительно дежуривших возле металлических ворот, закрыли их на массивную щеколду, повесив потом большой амбарный замок, крашеный весёленькой голубенькой краской.

Сторож — немолодой, но крепкий ещё мужчина с нехорошими глазами, в котором без труда можно опознать человека, не менее четверти века проведшего в лагерях по служебной необходимости. Во взгляде его, с лёгким прищуром, читается готовность стрелять и привычка не считаться с чужими жизням и судьбами. Видно, что он может сломать человека походя, по совершенно пустяковой причине, не задумываясь, как ломал уже сотни и тысячи, и забыть об этом, как о чём-то несущественном.

Второй, молодой ещё мужчина, судя по вытертому, пузырящемуся на коленях спортивному костюму и свистку на нашейном шнурке — физрук. Нагловатый взгляд дембеля в окружении духов, выпяченный подбородок и все те мелкие, но характерные признаки главного петуха в курятнике, считающего мат, оплеухи и затрещины воспитанием, а «топтание» не только учительниц из тех, кто помоложе, но и учениц, своей естественной привилегией, платой за тяжкий труд педагога.

— Миша? — обратилась ко мне подошедшая женщина, вся какая-то полинялая, выцветшая. Большая, несколько старомодная брошка на увядшей груди, скромные серёжки-капельки и женские часы с тонким латунным браслетом положение не спасают, а смотрятся, скорее, некоторым диссонансом. Не старая ещё, но уже поплывшая, с изрядной проседью и усталыми, потускневшими, равнодушными глазами, она, кажется, из тех, кто живёт в привычной колее, приближаясь к конечной станции без раздумий и рефлексий.

— Ты же Миша, верно? — зачем-то сказала она, что показалось мне невероятно фальшивым. К чему это? У неё что, память как у золотой рыбки? Или это попытка начать диалог? Подковырка к «Миша-Моше» или что-то ещё? Не знаю… но такой примитивный подход не делает ей чести.

— Пойдём, — велела она, и я, будто на невидимой привязи, потянулся за ней, в сторону двухэтажного административного здания, стоящего чуть в стороне и несколько выбивающегося из окружающей его депрессии свежим ремонтом и несколько более живеньким дизайном. Мозаичный, дряненький портрет Ильича на стене, несколько мозаичных же лозунгов неопознанного мной авторства и прочее, такое же соцреалистичное, типовое и безвкусное, но да, живенькое…