Третий персонаж — санитарка, или может быть, медсестра, хотя последнее вряд ли. Она из тех женщин, которым больше подходит слово «особь», и выглядит не как человек, а как овеществлённая функция.

Заметно выше среднего роста, широкая, кряжистая, с запястьями такой толщины, что, наверное, она без особо труда завяжет кочергу, или как минимум гвозди, узлом. Лицо тоже широкое, кряжистое, невыразительное и безэмоциональное настолько, что ещё чуть, и в её больничной карточке можно уверенно прописывать психиатрический диагноз.

Весьма вероятно, что диагноз у неё таки есть, хотя может быть, он и не вписан в карточку. Ещё более вероятно, что в одной из психбольниц она и трудится, найдя работу себе по силам и уму, пребывая заодно под наблюдением профильного специалиста.

Кабинет просторный, очень типовой, очень по-советски безликий и очень универсальный. Массивный письменный стол, к которому углом приставлен стол поменьше и попроще, таблицы для проверки зрения, белый шкаф со стеклянными дверцами и медицинскими принадлежностями внутри, и зубоврачебное кресло.

От вида последнего меня непроизвольно пробирает, но вообще-то это стандартный набор для советского учреждения, в котором врач способен померить давление, перевязать рану, и, теоретически, залечить зубы. Кресло, как правило, простаивает годами, ибо советские граждане и в профильные зубоврачебные кабинеты не ходят без большой нужды. Но согласно правилам, утверждённым лет этак тридцать назад, оно должно быть!

Помимо кресла присутствуют и портреты вождей СССР, несколько выцветших кумачовых лозунгов, на которых прописаны повышенные обязательства советских медиков, всевозможные картинки и таблички, призывающие мыть руки перед едой и ежедневно обмывать грудь тёплой водой, и тому подобные штуки, собранные, как мне показалось, отчасти для коллекции. Пол дощатый, крашеный суриком, слегка облезлый, вытоптанный.

В окне, забранном крашенной белой краской решёткой, виднеется кусок двора, забор и кустарник. Непроизвольно оцениваю толщину решётки и свои шансы, если вдруг что…

Шансы почти нулевые, потом как помимо решётки есть и совсем не нежная женская рука, контролирующая меня, и способная в одно движение хоть скрутить, а хоть бы и превратить ключицу в труху. Помимо нешуточной силы, таящейся в этих руках, опыт, полагаю, тоже нешуточный. Санитары из психушек, привыкшие ежедневно иметь дело с буйными психами, это, мягко говоря, неприятный противник, и пол в данном случае роли совершенно не играет.

— Итак… — начал доктор, пожевав губами и усмехнувшись гадко, — Михаил, рассказывайте!

Сказав это, он замолчал, с деланной благожелательностью уставившись на меня. Я, в свою очередь уставился на него. Доктор, помедлив, многозначительно переглянулся с советской мадам, покивал и записал, с удовольствием проговаривая слова…

— На контакт не идёт, заторможен.

Непроизвольно усмехаюсь, зная примерный сценарий дальнейшего, и пытаюсь усесться поудобней, но тяжёлая рука советской карательной психиатрии вдавила пальцы под ключицу. Блин… мне и так-то сидеть неудобно!

Не знаю, нарочно или нет… хотя конечно же нарочно! В общем, усадили меня так, что приходится довольно-таки сильно поворачивать голову, чтобы смотреть на врача, ну или, что немногим лучше, скашивать глаза.

— Вертится, ёрзает, — так же проговаривая, записывает врач, — часто мигает, косит глазами.

— Ну же, Михаил… — и снова усмешка с как бы непроизвольным покачиванием головы, — вам совершенно нечего мне сказать?

— Для начал представьтесь, — прошу я, чудом не срываясь на фальцет, — Имя, фамилия, отчество, где работаете.

— Экий… — он пожевал губами, — интересный молодой человек.

— Да уж, — с чувством сказала дама, брезгливо оглядывая меня.

На некоторое время они оставили меня в покое, разговорившись о каких-то фондах, справках и квотах, и из этого разговора я понял, что дама имеет какое-то отношение к РОНО, ну или по крайней мере, работает с детьми. Психиатр, как я понял из контекста, тоже… с детьми…

Внутри у меня ещё клокочет, ещё кипит… я ещё отчасти там, стою с плакатом, сижу в автозаке напротив молчаливого милицейского сержанта, на широком лице которого перекатываются желваки, а рот то приоткрывается, готовый выплюнуть ругательства или обличающий монолог, то стискивается намертво скрепками служебной инструкции. Но как образцово он, образцовый советский гражданин, ненавидит меня…

Я не знаю, где родители — нас разделили сразу после задержания. Не знаю, где нахожусь — в автозаке я провёл, если верить субъективному времени (часы отобрали сразу) около получаса, но мы больше стояли, чем ехали, а потом был совершенно безликий маленький дворик с большими воротами и безлюдное учреждение, похожее на контору средней руки.

… но чёрт подери, страшно, очень страшно!

Но одновременно — и гордость, даже гордыня! Я… а вернее — мы, смогли, переступили через страх, через вбиваемый десятилетиями ужас, и вышли.