А он отвечал примерно одинаково, хотя и с некоторыми вариантами:

– Чем больше проходит времени, тем больше вероятность, что его нет в живых, не стану тебя обманывать. Но коль скоро мы ничего не знаем, он мог попасть в автокатастрофу, или у него случился инфаркт – и это тоже нельзя исключать. И я не могу тебе пока сообщить, где он пропал. Кроме того, у нас нет на этот счет полной информации. Томас переезжал с места на место, и мы не всегда знали точные даты переездов, по крайней мере не знали заранее. Это зависело от многого. Так вот, если пройдет еще несколько месяцев без каких бы то ни было новостей о нем, мы объявим официальную версию, чтобы можно было на законном основании признать Тома умершим. Нашу версию, внутреннюю, которой сейчас мы сами придерживаемся: он пропал без вести в Буэнос-Айресе в мае восемьдесят второго года. При выполнении задания. Как я тебе говорил, гораздо проще получить свидетельство о смерти in absentia, если человек пропал на войне, во время кораблекрушения или в авиационной катастрофе. В данном случае – это разведывательная деятельность. Когда такая версия будет формально принята, когда ее примут его родители и все остальные, ты одна не должна считать ее подлинной, ты – не должна. А подлинную сообщу тебе я, если мы когда-нибудь до нее докопаемся.

В следующий наш разговор, то есть когда я сама позвонила ему, рискуя показаться навязчивой, он терпеливо объяснил то же самое: нет ничего нового. Но добавил:

– Сейчас я настроен пессимистически и склоняюсь к мысли, что мы так ничего и не узнаем. Поэтому, вопреки моим же прежним советам, хочу сказать, что тебе будет легче, если ты тоже поверишь официальному объяснению. Во всяком случае, у тебя появится хоть какая-нибудь история. Однобокая или полая внутри, но ее можно будет рассказывать и другим, и себе самой. Не забывай, что все это придется как-то объяснять и вашим детям, когда они повзрослеют. – Он помолчал. – Зато со временем вам будет что вспоминать. И очень возможно, другой истории просто не появится. Боюсь, мы так ничего и не обнаружим.

Другой версии и на самом деле не появилось, ничего не появилось, абсолютно ничего, я перестала надоедать Тупре, поскольку мои звонки потеряли всякий смысл, и он тоже исчез из моей жизни – самым естественным образом. Бюрократия делала свое неспешное дело, так что некоторое время спустя Томас Невинсон был признан умершим по всем законным правилам – в Испании, Англии и, наверное, в любой другой стране, то есть я стала вдовой, а мои дети – сиротами, лишившимися отца, наши дети, разумеется, а не только мои, но Томас слишком редко присутствовал в их жизни, и легко было забыть, что они принадлежали ему тоже. Дети всегда были со мной, только со мной и больше ни с кем. Очень скоро я стала получать ежемесячное и свободное от налогов жалованье во Всемирной организации туризма, как и обещал Тупра, поэтому не чувствовала нужды в деньгах, пока дожидалась признания Томаса умершим in absentia, пока медленно приближались 1989 и 1990 годы вместе с правом на наследство, положенное моим детям и мне. В Англии не пришлось дожидаться и этих дат, то есть ждать предписанные законом семь лет: всегда делались исключения – то есть срок мог сокращаться в зависимости от обстоятельств и степени вероятности смерти, а в случае Томаса вероятность была очень высока: официально он исчез во время войны, как бы ни старались годы спустя представлять сражение за Фолкленды всего лишь войной в миниатюре. Но и после таких войн остаются убитые, просто им придается меньше значения и их реже вспоминают. После выдачи свидетельства о смерти мужа британское правительство назначило мне вдовью пенсию, я стала вдовой сотрудника британского посольства в Мадриде, то есть civil servant, как здесь называют государственных служащих. Эта добавка помогала мне выполнять задуманное (так как теперь сумма была постоянной и фиксированной) – не трогать деньги Томаса, по крайней мере те, что лежали на его английском счете и выплачивались неофициальным путем, те, которые, возможно, сам Тупра и вручал ему из рук в руки после успешно проведенной операции, после очередного внедрения и очередной гнусности.

Почти во всем мире к телам покойных относятся не без суеверия: пока тело не обнаружено, мало кто решается прямо и откровенно называть человека умершим. Особенно если не существует устных или письменных свидетельств о его гибели, а ведь никто не видел, как погиб Томас. После первого разговора с Тупрой я прочитала “Полковника Шабера”, и мне совсем не хотелось, чтобы нечто подобное случилось с Томасом, если он однажды воскреснет, как тот бедный полковник, которого не пожелала признать даже жена, напуганная его появлением: она уже успела выйти замуж за графа и завести детей от нового мужа, занимавшего более высокий пост и имевшего виды на куда лучшее будущее, а полковник с жутким шрамом на черепе, оставленным ударом сабли, вполне мог объявить ее второй брак незаконным, а отпрысков – внебрачными. Да, он лишился своего состояния, а следовательно, и утратил личность, был объявлен самозванцем и закончил плохо – в приюте, – и вроде бы потерял память, что и требовалось живым (непрерывно живым), и его упорство было бесповоротно сломлено. Но я готова утверждать, что причина тут в суеверии. На самом деле я в душе не верила, что Томас когда-нибудь снова вернется, ведь роман Бальзака – это чистый вымысел. Совсем другое дело – французский фильм, который я вскоре посмотрела и который был очень популярен, – “Возвращение Мартина Герра”. Фильм был снят в 1981 или 1982 году, но я посмотрела его только в 1984-м, так как мне надо было побороть внутреннее сопротивление, чтобы отважиться на это: я от многих про него слышала, и тема меня пугала. Лента была основана на реальной истории, случившейся на юге Франции, совсем близко от Испании, в XVI веке и описанной в прекрасном романе 1941 года – “Жена Мартина Герра” незнакомой мне американской писательницы Дженет Льюис. Судов по делу было несколько, и они вызвали такой резонанс, что даже молодой Монтень побывал в Рьё – или в Тулузе, – чтобы присутствовать на оглашении приговора, о чем сообщил в своих “Опытах”. В романе рассказывается, как зажиточный деревенский житель по доброй воле и без всяких объяснений покинул семью и дом. А так как несколько лет спустя обратно вернулся мужчина, не только очень на него похожий, но и в подробностях помнивший прошлую жизнь Мартина Герра, то ему поверили. Его признали сестры, дядя, считавшийся главой семьи, а также жена, в девичестве Бертранда де Рольс, у которой вскоре появился от него второй сын (старший родился от Мартина Герра до его загадочного исчезновения). Не знаю, было все это рассказано в фильме, или в написанном за сорок лет до него романе, или в “микроистории”, автором которой была Натали Земон Дэвис, профессор из Принстона [42] , книгу которой я тоже потрудилась прочесть, как только поборола свой страх и дала волю любопытству. Историю Герра примерно одинаково излагали все три источника, то есть все три версии в основном совпадали. На самом деле после первой радости от встречи (и продолжалось это довольно долго) у Бертранды постепенно стали появляться сомнения и угрызения совести, и в конце концов она пришла к убеждению, что второй Мартин Герр – самозванец, по вине которого она изменила мужу (вернее, он обманом соблазнил ее), зачала и родила внебрачного ребенка, а также отдала добро пропавшего Мартина авантюристу и мошеннику. Началось судебное разбирательство в местечке Рьё, но приговор был оглашен в Тулузе. Парадоксальным и трагичным в этой истории было то, что предполагаемый самозванец был человеком более приятным и сердечным, более добрым и работящим, чем настоящий Мартин Герр, когда-то покинувший Бертранду, тип вздорный, слегка туповатый и вечно всем недовольный. Да, история была реальной, все это случилось на самом деле, и, кроме художественных версий и переработок, сохранились хроники того времени, даже протокол одного из судебных заседаний, служивший ее документальным подтверждением. Но XVI век был так далеко от нас, что казался мне столь же нереальным, как и сюжет, выдуманный Бальзаком. Наверняка память в те времена была менее стойкой, и люди с куда большим трудом достоверно вспоминали чье-то лицо, кожу или запах.

Итак, годы шли и шли, и с каждым прошедшим месяцем смерть Томаса становилась все более очевидным фактом – как до, так и после оформленных свидетельств о смерти, которые обрекали его на небытие в глазах окружающих. Но то, что ты видишь, читаешь и слышишь, трудно выкинуть из головы. Можно быстро забыть какие-то повороты сюжета, не говоря уж о мелких деталях подобных историй, как настоящих, так и выдуманных, но тем и другим было легко между собой сравняться, по мере того как их помещали в хранилище времени. И тем не менее, когда нам их рассказывают, они закрепляются в изгибах или закоулках нашего воображения или на его границах. Они становятся частью усвоенного нами, а следовательно – и частью возможного. И хотя я была уверена, что Томас никогда не появится подобно Шаберу или Мартину Герру, мне трудно было перестать рисовать в уме расплывчатые и смутные картины его возвращения, особенно когда чувствовала себя совсем одинокой.

снова вспомнилось мне. А еще я шепотом или про себя произносила вот эти строки, соответствующие моим отчаянным мечтаниям:

И тем не менее за эти годы я не пала духом, не оцепенела, не стала ко всему безучастной. Иногда я принималась вести какие-то игры со своим отчаянием, но не ради удовольствия, а просто потому, что оно накрывает всегда неожиданно, хотя я не погружалась в него с головой и не ставила своей целью хранить верность тому, кто никогда не вернется. Весьма скоро я стала считать себя вдовой во всех смыслах этого слова – мало того, я и почувствовала себя вдовой. Поэтому развеяла окружавший меня туман, подняла глаза и огляделась по сторонам, готовясь начать все сначала, как обычно говорят о тех, кто хочет найти себе нового спутника жизни после утраты супруга или после неудачного опыта, то есть после несчастливого, рутинного, унизительного или мучительного брака. Но мой случай был другим. В моем случае я была убеждена в правильности сделанного в юности выбора, просто мой муж вел себя как призрак или как доктор Джекил, внося в нашу жизнь слишком большие дозы тайн, страданий и непонятной отравы, накопленные вдали от меня, – слишком часто мы с ним расставались, пока не расстались окончательно. После этого я не захотела превращать мою постель в “ложе печали”, а если она чему-то подобному иногда уподоблялась, то вопреки моей воле. В ней побывало несколько мужчин, первым из них – и раньше других – Тупра; это случилось один-единственный раз, хотя я не отказалась бы видеть его там и почаще, несмотря на пробежавший между нами холодок – не знаю, кажущийся или намеренный – и его вполне предсказуемую скрытность. Прочие мужчины тоже не задерживались там надолго, и никто не остался навсегда – по разным причинам, а точнее, непонятно почему, и никто не заменил мне Томаса. Каждый раз я рассчитывала на длительные и прочные отношения – и с нелепым коллегой по университету, другом моей подруги, который слишком самоотверженно принялся за мной ухаживать, и с врачом моих детей, и с англичанином из посольства, где служил Томас, – однако никакой длительности или прочности у меня ни с одним из них не получалось, то есть связь ни разу не протянулась хотя бы год или чуть больше года, обычно хватало нескольких месяцев, а ведь месяцы заканчиваются и сменяют друг друга с немыслимой быстротой, даже те, которые ты проводишь в одиночестве, которые наполнены болью и кажутся вечными и нескончаемыми, даже они быстро утекают и мгновенно остаются в прошлом.

Один из тех мужчин бросил меня, едва я проявила к нему чуть больше душевного тепла: он испугался, так как решил, будто мной движет корыстный интерес и я, что называется, хочу его заарканить; его пугали мои дети – а вдруг придется взвалить на себя заботу о них, если он слишком долго будет оставаться рядом со мной, хотя бы только в силу привычки, и едва физическое влечение стало у него остывать или он в какой-то мере утолил его, как пылкие изъявления чувств сменились прохладными приветствиями – простым наклоном головы при встречах в университетских коридорах. Идиот! Другой очень быстро надоел мне, поскольку был из тех молчаливых обожателей, которые не могут поверить своему счастью, если женщина вдруг обратит на них внимание и они получат то, о чем и мечтать не смели. Они до ужаса боятся лишиться этого подарка судьбы и становятся обидчивыми и деспотичными, ждут, что их вот-вот прогонят, чувствуют себя недостойными любви и во всем видят приметы пренебрежения и близкого конца. И тем самым, разумеется, этот конец приближают, поскольку трудно выносить рядом человека робкого и закомплексованного, которому кажется, будто он попал в рай или видит чудесный сон. А я не хотела быть сном, не хотела быть предметом слепого поклонения даже в самых обычных и тривиальных ситуациях. Я избавилась от него тактично и с добрыми словами, ведь он не сделал мне ничего плохого, просто был до отвращения приторным, а в постели вел себя нервно и церемонно, словно я была хрустальной вазой или хуже того – почти богиней.

Врач, лечивший моих детей, слыл весельчаком и не скупился на комплименты, он сразу внушал безусловное доверие и легко давал понять, что ты попала в очень надежные руки, а мне было нетрудно убедить себя в этом, поскольку случаются периоды, когда возникает острая потребность хотя бы в иллюзии защиты и опоры. В отличие от предыдущего поклонника, доктор держался раскованно и любил пошутить, наверняка был бабником, и меня посещали подозрения, что я не единственная мамаша его маленьких пациентов, с которой он имел столь удобную связь: визиты чуть удлинялись, и под конец награда выплачивалась натурой, скромная и быстрая награда (мы никогда не снимали одежды), достаточно быстрая, чтобы дети не задались вопросом, куда это подевались мама с доктором. Покидая наш дом, он непременно заглядывал в комнату к больному, прощался и при этом рассказывал смешную историю или читал тут же сочиненный стишок (маленькие дети обожают стишки). Но он был слишком неуемным, чтобы долго оставаться на одном месте. И после недавно пережитого развода хотел сполна насладиться периодом абсолютной свободы. Я решила прекратить наши отношения, поскольку, как уже говорила, мечтала об определенной стабильности. Пришлось просить, чтобы он порекомендовал мне для моих детей вместо себя кого-нибудь из своих коллег, иначе мы бы никогда не выбрались из этого круга: когда он появлялся у нас с фонендоскопом на груди и чемоданчиком в руке, я просто не могла сказать ему нет. Мое решение он выслушал без восторга, но согласился с ним и понял меня. “Если ты вдруг передумаешь, – сказал он, – я всегда буду в вашем распоряжении.