Меньше чем за год, в течение одиннадцати месяцев, умерли мои родители и мать Томаса мисс Мерседес, как называли ее ученики в Британской школе. Уходило целое поколение, и они словно сговорились обозначить своим уходом конец некой истории. Только Джек Невинсон не присоединился к ним и остался грустить в полном одиночестве. Две его дочки и второй сын уже давно жили отдельно, уехав из Мадрида. Одна из дочерей пару недель назад наведалась в столицу, чтобы побыть с отцом первое время, но в Барселоне у нее остались дом, муж и девочка, и скоро ей пришлось вернуться обратно. Вторая, работавшая в Брюсселе, приехала только на похороны матери, а сын Хорхе не явился даже на похороны, сославшись на срочные дела и слишком дальний путь; он не имел никакого отношения ни к филологии, ни к дипломатии и уже несколько лет руководил какой-то санитарной службой в Канаде. Хорхе еще в юности откололся от семьи и не считал нужным ради встреч с родственниками пересекать океан, не счел это нужным и на сей раз. “В общем и целом, – сказал он по телефону сестре, – маме уже все равно, буду я там или останусь здесь. И не говори мне, что ей бы хотелось, чтобы мы проводили ее все четверо. Она ни о чем таком не узнает, и в любом случае Томаса с вами тоже нет. А я не меньше горюю по ней и у себя в Монреале”. В Канаде его называли Джорджем.

У меня сложилось впечатление, что Джек, лишившись жены, впервые задался вопросом, какого черта он торчит в чужой стране, чей язык так и не сумел толком выучить и где его уже ничего не удерживало – ни привязанности, ни работа. Да, иногда он заглядывал в Британский совет и в посольство, но знакомых там у него почти не осталось, да и люди стали другими, не такими преданными своему делу. Однако о возвращении в Англию речи не шло: он, пожалуй, мог бы вернуться в ту страну, какой она была когда-то в прошлом, или если бы сам сохранился в тогдашнем своем возрасте, а две эти вещи никогда не прерывают движения – никогда и нигде. Власть в любой стране захватывают те, кто рождается против собственной воли, а мы против собственной воли превращаемся в зрелых людей или стариков, которые захватывают власть над нами.

Наверное, Гильермо и Элиса – а может, еще и я – стали для Джека главной опорой, потому что мы старались почаще с ним встречаться и придавали какой-то смысл его пребыванию на земле: внуки, практически с рождения росшие без отца, и невестка, официально считавшаяся вдовой, а теперь потерявшая и родителей. А он всегда старался – по своему обыкновению осторожно и робко – заменить нам Томаса, а после наших недавних утрат ненавязчиво предложил себя и на роль моего отца. В сложившихся обстоятельствах он скорее считал своей дочерью меня, чем родных дочерей, а Гильермо и Элиса и так были ему родными внуками, к тому же часто его навещавшими, детьми погибшего при исполнении долга сына, которого ему не довелось ни похоронить, ни оплакать раз и навсегда. (Вот еще одна сложность, возникающая, когда кто-то пропадает и тело его не найдено: горе растягивается на этапы, его нельзя пережить сразу же и во всей полноте, то есть нельзя посвятить этому положенный траурный период, поскольку этот период перемежается сомнениями и отсрочками.) Однако мы не стали частью повседневной жизни Джека, хотя после того, как умерла мисс Мерседес и он остался один в их квартире на улице Хеннера, я каждый день звонила ему, прежде чем идти на факультет или сесть за работу дома, проверяя, проснулся ли он в добром здравии. Конечно, не слишком уместно говорить об этом вслух, но на самом деле я должна была tout court [43] убедиться, что ночью он не умер – тихо и в полном одиночестве. Мобильных телефонов тогда еще не было, но автоответчики уже появились. Если он не отвечал на мой звонок, я оставляла сообщение, прося перезвонить, и волновалась, пока он этого не сделает. То, что Томас не появился даже после смерти матери, стало еще одним гвоздем в крышку его гроба, хотя я, разумеется, мало на такое появление надеялась. Томас был по-своему очень к ней привязан (но если бы скончался и Джек, в гроб Томаса был бы вбит последний гвоздь), и сообщения о ее кончине были напечатаны во многих местах. Джек оплатил траурные объявления в паре газет, еще за одно заплатил Британский совет, а несколько дней спустя коллега Мерседес сумел поместить в газете короткий некролог с очень искренними и теплыми словами в ее адрес. Естественно, если бы Томас был жив, но находился в какой-нибудь очень далекой стране, он бы вряд ли об этом узнал.

Забив и этот последний гвоздь в крышку гроба Томаса, я совершила нелепый и бессмысленный поступок – решила отыскать парня, хотя теперь он уже вряд ли был похож на парня, с которым когда-то потеряла невинность. История вышла случайная и не имела продолжения. Я познакомилась с ним на улице, когда убегала от “серого” полицейского во время студенческой акции. Дело было в 1969 году, мне еще не исполнилось и восемнадцати. Он вытащил меня практически из-под конских копыт и сумел усмирить всадника, а потом я оказалась у него дома, так как надо было обработать мне рану на коленке. Парень был бандерильеро, жил рядом с площадью Лас-Вентас, и звали его Эстебан Янес. Я даже не успела понять, как это у нас с ним получилось. Все вышло вроде бы само собой и объяснялось, видимо, свободой сексуальных нравов, царившей в ту эпоху, а также моим отупением после пережитых страхов, а также моим любопытством. А еще тем, что Эстебан от природы был весьма привлекателен. Черная копна волос, синие глаза с отливом в сливовый, густые брови, какие бывают у южан, прекрасные зубы, простодушная улыбка и потрясающая невозмутимость. А Томас уже уехал учиться в Оксфорд и в Мадрид возвращался только на каникулы.

Я не дала Эстебану номера своего телефона, как и он мне своего. Мы не пытались друг друга отыскать, и короткого времени, проведенного вместе, хватило, чтобы понять, как мало у нас с ним общего; к тому же у меня и в мыслях не было закрутить с кем-то параллельный роман, ведь Томас уехал лишь ненадолго, а я твердо решила рано или поздно стать Бертой Ислой де Невинсон. Однако в последующие годы много раз вспоминала Эстебана Янеса – и когда оставалась одна, и когда рядом со мной был какой-нибудь мужчина. Воспоминание о бандерильеро оказывалось приятным, даже красивым, если можно употребить здесь это слово, пусть только потому, что оно относилось ко временам нашей юности, беспечной, с ее вольными привычками, неожиданными и легкомысленными поступками. То есть к ясным и безоблачным временам, когда Томас еще не заставил меня смотреть на мир вполглаза. Это было маленькое воспоминание-убежище, назовем его так, а у меня таких, если честно, накопилось за жизнь не слишком много. Я так рано познакомилась с Томасом, что только мои детские годы не были отравлены и замутнены его загадками. Да, я знала, где живет бандерильеро, и без труда отыскала бы его подъезд даже еще через двадцать лет. Только вот вряд ли он продолжал жить в той же квартире, достаточно хорошо обставленной, с фотографиями и афишами корриды по стенам и кучей книг на полках, поскольку он был заядлым, но и всеядным читателем, по его собственным словам.

Трудно объяснить, что привело меня туда. Пожалуй, тут сыграло свою роль нежелание сидеть тихо, нежелание превратиться в настоящую вдову со всеми вытекающими отсюда последствиями, а еще, наверное, мне захотелось проверить, насколько прочное место заняла та старая история в моих воспоминаниях о молодости. (Если человек живет в пустоте, ему нужно любым способом чем-то ее заполнить, хотя бы прибегнув к поблекшему и малозначительному прошлому.) Было занятно прикидывать, получится что-нибудь или нет из этой повторной встречи, если она, конечно, состоится. Очень даже может быть, что Янес женился и обзавелся кучей оглоедов, или переехал в другой город, или отказался от своей профессии: одно дело кочевать с арены на арену в двадцать с небольшим лет, и совсем другое – когда тебе около сорока. Попав на нужную улицу, я вдруг засомневалась. В свое время я не обратила внимания на номер подъезда, и теперь увидела рядом два почти одинаковых. Войдя в тот, который показался мне более подходящим, я спросила консьержку про “дона Эстебана Янеса”.

– Здесь такой не живет. Янес, говорите? Нет, это не у нас, – строго ответила она.

Я зашла в соседний подъезд и задала тот же вопрос. И к своему удивлению, услышала:

– Дон Эстебан в отъезде, он вернется только в следующем месяце. Хотя про его возвращения никогда нельзя говорить с точностью. Может, и задержится.

– А вы не могли бы передать ему записку, когда он приедет? Будьте любезны.

– Пожалуйста. Давайте, я брошу ее к нему в почтовый ящик вместе с остальной почтой.

Однако я к такому повороту дела не подготовилась, и пришлось идти в соседнее кафе и писать записку там, а прежде заглянуть в писчебумажный магазин за конвертом, чтобы никто не мог полюбопытствовать и прочесть ее. В ней, конечно, не было ничего особенного, и я поступала так исключительно в силу привычки. Но сперва надо было убедиться, что не получилось никакой путаницы.

– Этот Янес, он тореро, да?

Консьерж посмотрел на меня снисходительно:

– Тореро, говорите?.. Да, дон Эстебан связан с миром корриды, но он не тореро. Он предприниматель.