— Это просто другая тюрьма, Марти?

— Что?

— Быть здесь.

У нее была та же проницательность, что и у отца, без сомнения. Он совсем не ожидал вопроса, который шокировал его. Никто на самом деле ни разу не спросил его, как он себя чувствует, с тех пор, как он прибыл сюда. Конечно, не из поверхностного интереса к его благополучию. Возможно, в конечном итоге, он сам мог спросить себя об этом. Его ответ — когда он последовал — был колеблющимся.

— Да… наверное, это все еще тюрьма, хотя… я не слишком-то задумывался об этом… то есть, я не могу просто встать и уйти в любое время, правда? Но это не сравнимо… с Вондсвортом… — его словарный запас снова подвел его, — …это просто другой мир.

Он хотел сказать, что он любит деревья, огромное небо, белые цветы, по которым они шагали, но он знал, что такие выражения будут выглядеть тяжелыми в его устах. У него не было сноровки в такого рода разговорах, как у Флинна, который мог изъясняться стихами, словно это был его второй язык. Как он обычно заявлял, такая болтливость — от его ирландской крови. Все, что Марти мог сказать, это:

— Я могу бегать здесь.

Она пробормотала что-то, что он не смог расслышать; может быть, просто согласие. Что бы это ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как злость, с которой он начал, сопротивляясь ее умным речам и ее тайной жизни с Папой, исчезает.

— Ты играешь в теннис? — снова из ниоткуда спросила она.

— Нет и никогда не играл.

— Хотел бы научиться? — предложила она, повернувшись вполоборота к нему и усмехаясь. — Я могу тебя научить, когда потеплеет.

Она выглядела столь хрупкой для физических упражнений; постоянная жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя на грани чего — он не знал.

— Научишь — буду играть, — сказал он, радуясь их новому договору.

— По рукам? — спросила она.

— По рукам.

И ее глаза, подумал он, так темны; неясные, двусмысленные глаза, которые иногда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, глядят на тебя с такой прямотой, что кажется, что она срывает покровы твоей души.

И он не красавец, подумала она, он давно уже перестал быть им и теперь бегает, чтобы поддерживать себя в форме, потому что боится, что иначе он начнет расплываться. Возможно, он просто самовлюбленный нарцисс — могу поспорить, что он стоит перед зеркалом каждый вечер и смотрит на себя, страстно желая остаться этаким красавчиком-мальчиком, вместо того чтобы быть крепким и мужественным.

Она уловила его мысль, ее мозг легко поднялся над ее головой (по крайней мере, она так себе это представляла) и поймал ее в воздухе. Она делала так постоянно — с Перл, с отцом, — часто забывая, что другие люди не обладают такими способностями, чтобы так нахально подслушивать.

Мысль, которую она поймала, была такой: Я должен научиться быть мягким;или что-то вроде этого. Он боялся, что она умчится, господи Боже! Вот почему он был такой чертовски противный, когда он был с ней, и такой осторожный.

— Я не собираюсь обрывать это все, — сказала она, и он почувствовал, как у него начинает краснеть шея.

— Извини, — ответил он. Она не была уверена, признал ли он свою ошибку или просто не понял ее фразу.

— Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Я не хочу этого от тебя. Я и так все время это получаю.

Он метнул на нее печальный взгляд. Почему он не верил тому, что она говорила? Она подождала, надеясь на какой-нибудь намек, но его не последовало, даже самого неопределенного.

Они подошли к плотине, которая образовывала озеро. Она была высокой и бурной. Здесь тонули люди, как ей говорили, пару десятилетий назад, прямо перед тем, как Папа купил поместье. Она стала рассказывать об этом и об экипаже с лошадьми, попавшими в озеро во время шторма; она говорила, не слушая себя, а только думая, как пробиться сквозь эту его вежливость и мужественность к той части, которая могла быть ей нужна.

— А экипаж все еще здесь? — спросил он, глядя на колышущуюся воду.

— Наверное, — сказала она. История потеряла свое очарование.

— Почему ты мне не доверяешь? — прямо спросила она.

Он не ответил; но он явно боролся с чем-то. Выражение хмурой озадаченности на его лице сгустилось до испуга. Черт, подумала она, я действительно как-то все испортила. Но это уже было сделано. Она спросила его напрямик и была готова услышать самое плохое.

Почти не замышляя воровства, она украла у него еще одну мысль, которая оказалась шокирующе ясной, как живая. В его глазах она увидела дверь своей спальни, себя, лежащую на кровати с остекленевшими глазами и Папу, сидящего рядом. Когда это было? Она задумалась. Вчера? Позавчера? Слышал ли он их; было ли это тем, что пробудило такое неприятие в нем? Он играл в детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.