– Это хорошо, господа, – осторожно заметил Бонич-Курташев, который в качестве инициатора боялся краха возникавшего издания, – но смотреть на дело нужно также и практически. Ведь…

Он не успел договорить, так как на него напали со всех сторон.

– К черту практичность! – воскликнул патетически художник Кончиков, – мы ищем творческих переживаний, а не коммерческих расчетов!

– Верно! – кричал Дубович, – материальная сторона – последнее соображение. Что нам, писателям, до издательских расчетов? Пусть мы прогорим, но тем ярче будет огонь наших произведений!

Он хотел что-то продекламировать, но его перебил беллетрист Зусштейн, который вытащил из бокового кармана пиджака засаленное открытое письмо, потряс им и угрожающе проговорил:

– Господа, если дело будет так вестись, то я заявляю, что выйду из состава редакции. Вот письмо, где мне пишут из редакции «Журнала для всех», что мой рассказ…

– Знаем, знаем! – замахал руками Бонич-Курташев.

– Что знаем? Ничего не знаете! – рассердился Зусштейн. – Я повторяю: мой рассказ будет помещен в будущем году в первую очередь. Поэтому, если вы меня не послушаете, то я просто-таки брошу вас, вот что.

Вот, мне сам редактор пишет: ваш рассказ, милостивый государь, производит хорошее впечатление, но…

– Да мы это всё слышали, – сердито перебил Зусштейна Безделушин, – причем тут письмо? Господа, – обратился он ко всем, – мы за это время уже достаточно успели выяснить, что журнал будет импрессионистским в своих рисунках и вообще станет придерживаться модернистских течений. Вот только что необходимо: необходимо название. Название, господа, значок, символ – и без символа мы не будем конкретны. Господа, нужно окрестить младенца!

– Да, да, – подхватило несколько голосов.

– Я предлагаю назвать журнал «Искры безумия», – буркнул поэт Дубович, – вы, наверно, помните, что так начинается мое стихотворение «Зеленое зарево».

– И почему мы будем называть наш журнал так, если у вас есть такое стихотворение? – рассердился Зусштейн, вставая и по-прежнему держа в руке письмо, – У меня, в моем рассказе, про который редактор «Журнала для всех» пишет, что он очень яркий по исполнению, в этом самом рассказе у меня студент Нигилистов говорит курсистке Мане Эсеровской: «Жизнь – сон, пробуждение – смерть». Вот спрашивается: почему вам, в самом деле, не взять этого выражения для названия журнала? Жизнь – сон, пробуждение – смерть… Ну, разве это не хорошо? Я не хвастаюсь, но такого красивого афоризма я до сих пор никогда не встречал.

Однако, предложение Зусштейна не было принято. Общими усилиями, после неудачно предложенных названий, в роде «Марево», «Крик жизни», «Грусть времен», «Шелест души», – после ряда подобных названий большинством голосов было решено назвать журнал словом «Порыв».

Обсудив затем дальнейшие вопросы о размере журнала, вся собравшаяся публика начала было расходиться, поручив хозяину дома подавать прошение о разрешении издания «Порыва»; однако, Бонич-Курташев остановил у дверей первых из уходивших гостей и, весело улыбаясь, заметил:

– Господа! Тут, как гласит тринадцатый параграф устава о печати, необходимо приложить к прошению четыре семидесятипятикопеечные марки. Будьте добры, господа, в складчину собрать три рубля. Иван Никифорович, ну-ка, начнем с вас…

Все с удивлением переглянулись. Художник Кончиков, который так рьяно возмущался материальными соображениями в издании, нахмурился и спросил вполголоса беллетриста Зусштейна:

– Что это еще? Почему мы должны платить? Разве мы все издатели?

– Просто свинство какое-то, – испуганно отвечал Зусштейн, пятясь к дверям, – я совсем-таки, да, не желаю тратить на это денег! Хе-хе…

Дело кажется плохо, – добавил он тревожно, проскальзывая в дверь передней и берясь за шапку, – ну и предприятие, чтоб я так жил! Хорошее дело!

После сбора денег на марки все молча разошлись. Кедрович присоединился на улице к компании, состоявшей из поэта Дубовича, художника Кончикова, Безделушина и фельетониста «Свежих Известий», писавшего под псевдонимом Герцога Бразильскаго. Вся компания направилась в ресторан, – и Кедрович решил провести вечер вместе с ней.

Там, заказав ужин, все разговорились. Фельетонист Герцог Бразильский барабанил пальцами по столу и смотрел по сторонам с довольной улыбкой тех людей, которые в предвкушении обеда или ужина считают жизнь вовсе уж не такой пустой и глупой, какой она кажется им во время работы; – оглядев публику, среди которой он нашел много знакомых завсегдатаев ресторана, Герцог обратился вдруг к Кедровичу и с шутливой усмешкой проговорил:

– А вы знаете, коллега, я на завтра вас выругал в своем фельетоне.

Кедрович мило выразил на лице удивление и с любезной улыбкой ответил:

– В самом деле? В таком случае, совпадение курьезно: представьте, я ведь вас тоже немного разделал на завтра в «Набате». А вы о чем это?

Последние слова Кедрович произнес небрежно, но для него было бы в высшей степени неприятно, если бы фельетон Герцога Бразильского касался разоблачений «Петербургского Телефона». Однако, ответ Герцога успокоил Михаила Львовича: тот бранил трамвай в защиту публики и между прочим задел Кедровича, который незадолго до этого защищал трамвай и считал публику не на высоте культурного отношения к кондукторам.