Однако опыт научил его одному жизненному правилу: не мешаться в отношения отца с дочерью.

Херонимо сошёл со ступеньки и ушёл прочь.

— Аделантадо на двадцать пять лет меня старше, — небрежно сказала ты.

— И что? — недовольно сказал отец.

— А то, что...

Ты оборвала фразу, как будто тебе всё это неинтересно. Гораздо важнее, чем этот разговор, были быки, отобранные тобой для Лоренсо, — на них-то ты и смотрела не отрываясь.

Лоренсо был на год младше тебя, высокий блондин, как и ты. Вы были так похожи, что вас можно было принять за близнецов. Когда я смотрела на Лоренсо с быками — казалось, что вижу тебя. Но ты неподвижно сидела на месте и внимательно смотрела.

Несколько индейцев бегало вокруг Лоренсо. Они выгоняли быков из «керенсий», убежищ, и гнали вперёд. Если бык кидался на то, что движется на другом конце арены, на шляпу, которой махали вдалеке, на тряпку, которую ему кидали и убегали, это был знак его боевого духа.

Очень хороший знак.

Один из быков на бегу с тяжёлым грохотом всадил рога в деревянный забор прямо напротив нас. Отец невольно попятился. Ты не шелохнулась.

— А то, что вот и не пойду, — опять заговорила ты. — Знаете, что я вам скажу? У него даже в мыслях нет с вами породниться. Чем докажу? Тем, что за шесть лет, что аделантадо вернулся в Лиму, он ни разу к вам не зашёл.

— Шесть лет, говоришь? Даже так?

— Шесть лет.

— У него было много дел, некогда было жениться.

— Некогда жениться на невесте с сорока тысячами дукатов приданого? Полноте! У него совсем другое на уме. Может, другая невеста, откуда мне знать? Индианка-наложница, как у Херонимо. Нет уж, увольте! Для меня надо найти жениха получше.

— Я твоего мнения не спрашиваю!

— Так слышите и без спроса.

Обычно ты была красиво причёсана и роскошно одета, но в этот день волосы в беспорядке падали тебе на лоб, юбка короткая, на локтях и на туфлях дыры. А как иначе? В красивом наряде ты не могла бы работать вместе с пеонами в грязном хлеву.

Вот завтра, на почётной трибуне, тебя будет не узнать: ты всех затмишь сиянием. Я видела, как ты собиралась и упражнялась. Золотые волосы в мелких завитках, прорези на рукавах, обшитые материнскими жемчугами, шнуровка с железными наконечниками на груди, гордо поднятая голова, подпёртая огромным белоснежным воротником, какие ты любила. Сейчас это монументальное сооружение отбеливала и приводила в порядок армия твоих прачек — индианок.

Даже сидя на ступеньке, ты была на голову выше отца. Рядом с тобой он казался маленьким и безобидным.

Но это только казалось. Для всех нас он оставался грозным и взбалмошным хозяином.

— А жених мне нужен, — продолжала ты таким же легкомысленным тоном. — А то прождёте, я и состарюсь.

— Тебе семнадцать лет!

— Уже восемнадцать скоро. Петронилью в четырнадцать замуж отдали...

Я испугалась, как бы они не наговорили про меня лишнего при моём муже, и отошла в сторону.

Но не слышать вас было нельзя: вы кричали всё громче.

— Что ж ты так возмущалась, когда её выдавали? — возразил тебе отец.

— Потому что Петронилье замуж идти не хотелось. И отдали вы её за старого хрыча, который бьёт её. А я... Я за такого не пойду, мне нужен лучше муж.

— Да аделантадо даже знатнее родом, чем твоя мать! И королём был принят.

— Зато, говорят, он совсем разорился и так обнищал, что ни один гранд не хочет отдавать за него дочерей.

Этот довод попал в цель. Отец взорвался:

— Кто это так говорит?

Ты осторожно уклонилась от ответа, не желая никого выдавать:

— Кто бы ни говорил, всё равно аделантадо так и не пришёл ко мне свататься.

— Ладно, дочка, это поправить недолго.

Аделантадо Менданья жил неподалёку от нас. Отец соскочил с возвышения и пошёл по аллее. Вскоре он вышел на улицу. Если ты нарочно это устроила, чтобы добиться встречи с «женихом», то своего добилась.

Я кое-что знала, чего не знал отец. Ты уже подстраивала для себя встречу с доном Альваро. И даже не одну.

В этом не было ничего удивительного. Всё Перу знало дона Менданью. Вот и ты его заметила.

Тайком выбегая в город, ты надевала «тападу», как делали все женщины Лимы, желавшие сохранить инкогнито. На голове широкая андалузская шаль — ты опускала её на лицо; нижняя часть лица закрыта куском материи, один глаз прикрыт шалью, другой оставлен. Тебя не видят, а ты всё видишь. Это ты тоже прекрасно умела.

Я никогда не знала толком, куда ты убегаешь в таком наряде. Должно быть, за лентами, кружевами и безделушками, которые торговки на дом не носили. Но в восьмидесятые годы ты выходила уже не в деревню, а в самый большой торговый город Нового Света! В нашей столице жило больше одиннадцати тысяч человек; улицы его были не менее многолюдны, чем улицы Неаполя и Милана. Город — шахматная доска, которую Писарро за десять лет собрал по кусочкам. Улицы: Серебряная, Мясницкая, Сапожная — пересекались под прямыми углами; их низкие, обшарпанные домишки всё-таки уже не напоминали времянки. Даже таверны, в которых бандиты собирались делить добычу, даже «чичерии», где метисы — работники у отца — упивались кукурузной водкой, даже заведения ещё худшего пошиба были аккуратно побелены и снаружи казались солидными.