Богатырей, прославленных силою, более уже не было. Эти, кажется, были последние.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

О кладах мне только известно в смысле литературном. Где-то и у кого-то в Киеве должен храниться один очень драгоценный и интересный литературный клад - это одно действительно меткое и остроумное сочинение В. И. Аскоченского, написанное в форме речи, произносимой кандидатом епископства при наречении его в архиереи. Речь новонарекаемого епископа, сочинённая Аскоченским, не только нимало не похожа на те речи, какие обыкновенно при этих важных случаях произносятся, но она им диаметрально противоположна по направлению и духу, хотя сводится к тем же результатам. В заправдашних речах кандидаты обыкновенно говорят о своих слабостях и недостоинствах - вообще сильно отпрашиваются от епископства, боясь, что не пронесут обязанностей этого сана, как следует. Потом едва только к концу, и то лишь полагаясь на всемогущую благодать божию и на воспособляющую силу молитв председящих святителей, они "приемлят и ни что же вопреки глаголят". Но речь Аскоченского идёт из иного настроения: его кандидат епископства, человек смелого ума и откровенной прямой натуры, напоминает "Племянника г-на Рамо". Он смотрит на жизнь весело и не видит никакой надобности возводить на себя самообвинения в тяжких недостоинствах. Напротив, нарекаемый епископ Аскоченского признаётся, что сан епископский ему издавна весьма нравится и очень ему приятен. Он рассказывает даже, какие меры и усилия он употребил для достижения своей цели - быть епископом. Потом говорит и о своих "недостоинствах", но опять по-своему: он не ограничивается общим поверхностным упоминанием, что у него есть "недостоинства", а откровенно припоминает их, как добрый христианин доброго времени, стоящий на открытой, всенародной исповеди. Кандидат доводит свою откровенность до того, что "недостоинства" его в самом деле как будто заставляют опасаться за его годность к епископскому служению, и за него становится и страшно и больно... Но вдруг живая душа исповедника делает быстрый взмах над миром и зрит оттуда с высот, что и другие, приявшие уже ярем епископства, были не только не достойнее его, но даже и после таковыми же остались. А он клянётся, что когда ему на епископстве станет жить хорошо, то он, как умный человек, ни за что не станет искать никаких пустяков, не имеющих прямой цены для счастия, и "потому приемлет и ни что же вопреки глаголет".

Аскоченский мне сам читал эту речь, замечательную как в литературном, так и в историческом отношении, и читал он её многим другим, пока об этом не узнал покойный митрополит московский Иннокентий Вениаминов. Он запретил Аскоченскому читать эту речь и давать её списывать, а Виктор Ипатьич, часто прибегая к Иннокентию по делам своего изнемогавшего издания и другим личным нуждам, дал слово митрополиту запрет этот исполнить. В "Дневнике" Аскоченского, который я, по редакционной обязанности, весь прочёл прежде приобретения его редакциею "Исторического вестника", нет этой речи. Это тем более удивительно, что в "Дневнике" записано множество выходок, гораздо менее удачных, и литературных шалостей, несравненно более непристойных и дерзких по отношению к предстоятелям церкви. Может быть, Аскоченский вырвал эти листы в угоду митрополиту, который, по словам Виктора Ипатьича, "просто позволил ему обыскивать свой бумажник". Во всяком случае этот литературный киевский клад

[Указывают ещё другой клад, оставленный В. И. Аскоченским в Киеве и находящийся, вероятно, и теперь у кого-либо из его киевских знакомых. Это обширное его исследование о тогдашнем состоянии русских университетов, озаглавленное так: "Наши университеты". Ф. Г. Лебединцев читал эту толстую, листов в 70, рукопись, написанную в 1854 или 1855 году. В ней Аскоченский с беспощадною резкостию осуждает весь строй университетский и раскрывает недуги профессоров банковского направления. Рукопись наполнена массою самых неприглядных фактов, обличавших пустоту университетских чтений, грошовое либеральничество профессоров и повреждённость нравов студентов, и пр., и пр. Рукопись шибко ходила по рукам и произвела в учёном и административном мире бурю, кончившуюся тем, что бесшабашного автора, как неслужащего дворянина, посадили на две недели на гауптвахту при киевском ордонанс-гаузе.

Рассказывали в ту пору, что когда Аскоченский был "приличным образом" доставлен к тогдашнему киевскому генерал-губернатору кн. Васильчикову, последний дал Аскоченскому прочесть ту статью из свода Законов, которая грозила ему чем-то вроде высылки "в места отдалённые". Аскоченский нимало не сробел: он прочёл статью, положил книгу и улыбнулся.

– Вас, стало, это забавляет?
– спросил его добродушно князь Васильчиков.

Аскоченский пожал плечами и ответил:

– Не думаю, чтобы кого-нибудь забавляла возможность прогуляться в Сибирь. Мне смешно другое.

Васильчиков не продолжал разговора и послал его под арест.

В этой записке, по словам Лебединцева, было много очень умного, дельного и справедливого, так что автору было за что посидеть под арестом.

Но где эти два едва ли не самые лучшие произведения ума и пера Аскоченского? Неужто они пропали! (Прим. автора.)]

очень интересен как для характеристики самого Аскоченского, так и в смысле определения прозорливости тех, которые чаяли видеть в Викторе Ипатьевиче защитника падающего авторитета своего сана, с дозволением иногда "обыскивать их бумажники".

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Затем ещё "последнее сказание" - тоже касающееся киевских преданий и литературы.

Когда в "Русском вестнике" М. Н. Каткова был напечатан мой рассказ "Запечатлённый ангел", то в некоторых периодических изданиях, при снисходительных похвалах моему маленькому литературному произведению, было сказано, что "в нём передано событие, случившееся при постройке киевского моста" (разумеется, старого). В рассказе идёт дело об иконе, которую чиновники "запечатлели" и отобрали в монастырь, а староверы, которым та икона принадлежала, подменили её копиею во время служения пасхальной заутрени. Для этого один из староверов прошёл с одного берега реки на другой при бурном ледоходе по цепям.

Всем показалось, что мною в этом рассказе описана киевская местность и "событие, случившееся тоже в Киеве". Так это и остаётся до сей поры.

Позволю себе ныне заметить, что первое совершенно справедливо, а второе - нет. Местность в "Запечатлённом ангеле", как и во многих иных моих рассказах, действительно похожа на Киев, - что объясняется моими привычками к киевским картинам, но такого происшествия, какое передано в рассказе, в Киеве никогда не происходило, то есть никакой иконы старовер не крал и по цепям через Днепр не переносил. А было действительно только следующее: однажды, когда цепи были уже натянуты, один калужский каменщик, по уполномочию от товарищей, сходил во время пасхальной заутрени с киевского берега на черниговский по цепям, но не за иконою, а за водкою, которая на той стороне Днепра продавалась тогда много дешевле. Налив бочонок водки, отважный ходок повесил его себе на шею и, имея в руках шест, который служил ему балансом, благополучно возвратился на киевский берег с своею корчемною ношею, которая и была здесь распита во славу св. Пасхи.

Отважный переход по цепям действительно послужил мне темою для изображения отчаянной русской удали, но цель действия и вообще вся история "Запечатлённого ангела", конечно, иная, и она мною просто вымышлена.

20 декабря 1882 г. С.-Петербург

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые - журнал "Киевская старина", 1883, т. 5, Л 2 - 4. В прижизненном Собрании сочинений публиковалось с небольшой стилистической правкой и сокращениями.

Стр. 248. Печерские антики.
– Печерск - район Киева, где помещается Киево-Печерская лавра, православный монастырь, основанный в 1051 г. Название связано с пещерами, в которых жили монахи-отшельники. Антик - здесь: чудак, оригинал.