Оф дем брике, брике, брике,

Оф дем калинишев брике.

А нынче вон, пишут, и они уже "Wacht am Rhein"("Стража на Рейне" (нем.)) запели и заиграли. Кто же, как не сами мы в этом виноваты? Ну и надо теперь для их спасения по крайней мере хоть гуттаперчевую куклу на свой счет заказывать, да каким-нибудь ее колбасником или гоф-герихтом наряжать и провешивать, чтоб над живыми людьми не пришлось этой гадости делать.

– А не находите ли вы, - спрашиваю, - опасности в том, что немцы проведали бы, что человек-то, которого вешают, сделан из гуттаперчи?

– Ну так что же такое, что проведали бы? Да им даже под рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что "москали всех повешали"; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев уже нет, что немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши. Тогда они после - пиши не пиши - никто заступаться не станет, потому что поляков уже нет, все перевешаны; за русских заступаться не принято, - и весь бы этот дурацкий остзейский вопрос так и порешился бы гуттаперчевою куклой.

– Куклой! ну, - говорю, - ваше превосходительство, теперь я уж даже не сомневаюсь, что вы это все изволите шутить.

– Полноте, сделайте милость! Вы меня этим даже обижаете!
– возразил с неудовольствием генерал.
– Ас другой стороны, я даже и не понимаю, что вас так удивляет, что кукла может производить впечатление? Мало ли разве вы видите у нас кукол, которых все знают за кукол, а они не только впечатление производят, но даже решением вопросов руководят. Вы здешний?

– Да, здешний.

– И еще, может быть, в здешней гимназии обучались?

Я отвечал утвердительно.

– Ну, так вы не можете не знать господина Калатузова?

– Как же, - отвечаю, - очень хорошо его знаю.

– Дурак он?

– Да, не умен.

– Чего не умен, просто дурак. Я и отца его знал, и тот был дурак, и мать его знал - и та была дура, и вся родня их были дураки, а и они на этого все дивовались, что уже очень глуп: никак до десяти лет казанского мыла от пряника не мог отличить. Если, бывало, как-нибудь мать в бане в сторону засмотрится, он сейчас все мыло и поест. Людей сколько за это пороли. Просто отчаянье! До восемнадцати лет дома у гувернантки учился, пока ее обнимать начал, а ничему не выучился; в гимназию в первый класс по девятнадцатому году отдали и через пять лет из второго класса назад вынули. Ни к одному месту не годился, - а вон добрые люди его в Петербурге научили газету издавать, и пошло, и заговорили про него, как он вопросы решает. Вот вы его посмотрите: вчера был у меня; приехал в земство, гласным выбран ради своего литературного значения и будет голос подавать.

– Что же, - спрашиваю, - поумнел он хотя немножко, редакторствуя?

– Какое же поумнеть? Мыла, разумеется, уж не ест; а пока сидел у меня все пальцами нос себе чистил. Из ничего ведь, батюшка, только бог свет создал, да и это нынешние ученые у него оспаривают. Нет-с; сей Калатузов только помудренел. Спрашиваю его, что, как его дела идут?

"Шли, - говорит, - хорошо, а с прошлого года пошли хуже".

"Отчего же, мол, это?"

"Запад, - говорит, - у меня отвалился".

"Ну, вы, конечно, это горе поправили?"

Думал он, думал:

"М-да, - отвечает, - поправил".

"Ну, и теперь, значит, опять хорошо?"

"М-да; не совсем: теперь восток отпал".

"Фу, - говорю, - какое критическое положение: этак все, пожалуй, может рассыпаться?"

Думал, опять думал и говорит, что может.

"Так нельзя ли, мол, как-нибудь так, чтобы и востоку и западу приходилось по вкусу?"

"М-можно, да... людей нет!"

"Что такое?
– Удивился, - знаете, безмерно, что уж даже и петый дурак, и тот на безлюдье жалуется.
– Что такое?" - переспрашиваю, - и получаю в ответ:

"Людей нет". "В Петербурге-то способных людей нет?"

"Нет".

"Не верю, - говорю.
– Вы поискали бы их прилежнее, как голодный хлеба ищет".

"Искал", - отвечает.

"Ну, и что же? Неужели нет?"

"Нет".

"Ну, вы в Москве поискали бы".

"А там, - говорит, - и подавно нет. Нынче их нигде уж нет; нынче надо совсем другое делать".

– "Что такое?" - любопытствую. Расскажи, мол, дура любезная, удиви, что ты такое надумала? А он-с меня действительно и удивил!

"Надо, - отвечает, - разом два издания издавать, одно так, а другое иначе".

Ну, скажите ради бога, не тонкая ли бестия?
– воскликнул, подскочив, генерал.
– Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха - я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.

"М-да, - говорит, - в другом мы поддержим".