Наконец, излив на него всю скопленную нежность, Каракыз отступила и, до ушей сияя улыбкой, протянула руку с открытой ладонью.

– Врёшь! – Заявила она, выслушав объяснения брата. Сказала так и искренне и безобидно, как только дети могут обвинять во лжи.

– Клянусь бескрайним небом. – Сказал Айдарук, подняв правую руку. Каракыз прищурилась и поджала губы, изображая нелёгкие раздумья. – Давай, так. Ты сейчас отпускаешь меня, а вечером я к свистульке добавляю татлы.

– Татлы? – Ахнула девочка, мечтательно прикрыв глаза. И тут же вступила в торг. – Целый лист. Из Кетуче-бистэ.

– Лист татлы из Кетуче-бистэ. – Подтвердил Айдарук.

Татлы – мёд, сваренный в молоке до состояния густой пасты, а потом застывший тонким слоем на подносе – было любимым лакомством Каракыз, а самый вкусный татлы готовили жёны пастухов из Катуче-бистэ. Так что, предлагая сделку, Айдарук заранее знал, что сестра согласится.

Заключив договор, Каракыз отошла в сторону, пропуская Айдарука, и тот, потрепав сестру по голове, поспешил пройти в личный покой отца. Это была комнатка три на три кулаша, стены в которой сплошь покрывали ковры, а робкий утренний свет проникал сквозь узкие щели в своде купола, так что всё тонуло в полумраке, и Айдарук не сразу заметил, что отец не один.

Сам патша расположился на широкой тахте, стоявшей у стены напротив входа, а с двух сторон от неё тянулись длинные крытые шкурами лавки: левую занимали трое сакчы и главный жрец племени; на правой в полном одиночестве сидела мать Айдарука – Джумуш. В центре комнаты дымил большой медный сандал, наполненный углями.

Айдарук сразу догадался, что отец обсуждал предстоящий чумар боткасы – в Биляре его всегда начинали сразу, едва возвращался повоз. Каждый сакчы держал на коленях абак – счётная доска с десятком канавок и круглых выемок, заполненных камушками разного цвета. Жрец, седой старец с длинной путанной бородой, что даже в темноте казалась белоснежной, разматывал и снова скручивал в жгут узкую полоску кожу с рисунками животных – по ним определялось сколько баранов, быков и коней следует приносить в жертву. Жена патни отвечала за общий пир, который грянет после обрядов, но руку Джумуш были свободны – она и так прекрасно помнила, чего и сколько ей нужно для праздничных угощений. Жена патши была в простой домашней одежде и без украшений, только тройной серебряный браслет – предсвадебный подарок Турумтая – обвивал тонкое запястье. Многочисленные роды никак не отразились на фигуре этой женщины и глядя на смуглое точёное лицо с высокой линией скул и тонким прямым носом, никто бы не угадал её возраст. Лишь когда Джумуш-опа что-то тихо отвечала мужу или в знак согласия прикрывала глаза, на нижних веках и в уголках губ проступали мелкие морщинки.

Айдарук с трудом сдержал разочарованный вздох. С одной стороны он мог бы прервать степенный разговор, ибо принёс важную новость. И будь на его месте кто-то другой, он бы так и сделал. Но Айдарук прекрасно знал, что Турумтай не одобрит, если седых уважаемых старцев перебьёт именно он. Ведь это будет выглядеть так, будто сын патши позволил себе презреть законы старины именно потому, что он сын патши. А когда в общине начинают зреть такие мысли, это не проходит даром. Потому Айдарук постарался скрыть нетерпение и вместо того, чтоб выпалить вести, ради которых так спешил, он поклонился каждому участнику совета, извинился за вторжение среди важных дел, после чего скромно присел на самый край левой скамьи.

Казалось, никто не заметил его появления, все как ни в чём не бывало продолжили разговор. Только отец, при виде сына, которого не было почти месяц, лишь едва заметно кивнул ему. Мать ни на миг не отвлеклась от дел, хотя теперь, когда сакчы или жрец обращался к ней с вопросом, Джумуш думала гораздо дольше, чем обычно, и при этом часто отвечала невпопад, из-за чего Турумтай каждый раз бросал недовольные взгляды то на неё, то на сына.

Но едва окончился совет и старейшина, уходивший последним, переступил порог, Турумтай тут же спросил:

– Ну, что случилось? – он даже привстал на тахте и нервно дёрнул щекой, наискось рассечённой широким корявым рубцом, а высокий лоб от переносицы вверх прорезала глубокая морщина.

Айдарук в двух словах поведал о захваченной подсеке и хитрости Пешкана. Слушая сына, Турумтай мрачнел, все сильней закусывал губу и сжимал кулаки, так что в какой-то миг Айдарук испугался, как бы отец не вспылил. Юноша так и ждал упрёков в бездействии и даже обвинений в трусости. Но короткий рассказ подошёл к концу, а Турумтай так ничего и не сказал. Джумуш тоже молчала, хмуро глядя перед собой и лишь иногда кивая собственным мыслям.

Наконец тот очнулся, тряхнул головой и шумно протяжно выдохнул.

– Как же не вовремя! – С досадой выпалил он, но продолжить не успел, его перебила Джумуш.

– Или, наоборот – кстати. – Задумчиво произнесла она и со значением посмотрела на мужа. – Теперь мы знаем, чем можно заплатить Пешкану.

Турумтай озадаченно сдвинул густые сросшиеся брови, но уже в следующий миг просветлел в улыбке.

– Хм… Пожалуй, так есть. – Он встрепенулся, оживился и провёл большим пальцем по шраму на щеке, как делал всегда, когда напряжённо о чем-то думал. – А раз так, Тенгри одобряет нашу затею.

Растерянный Айдарук с немым вопросом посмотрел на обоих родителей, но Турумтай, словно уже забыв о Пешкане с подсекой, деловито спросил:

– Как повоз?

Айдарук быстро перечислил всё, что удалось собрать. Турумтай довольно кивнул. Он жестом подозвал Айдарука и, обняв его, с наслаждением вдохнул родной знакомый запах. Потом отстранился и нежно провёл шершавой ладонью по загорелой обветренной щеке, после чего потрепал густые чёрные кудри и отпустил сына.

– Я рад, что ты справился. – Сказал он с тёплой сдержанной улыбкой, но уже через миг, вернувшись на тахту, он перестал быть любящим отцо, теперь это снова был патша, решающий судьбу большого племени.