Там, позади водителя, за спинками сидений, было спальное место, полка из поролона, как в купированном вагоне.

Полка шла во всю ширину кабины, от дверцы до дверцы. Она была обжита и ухожена. В изголовье за подушкой стояла бутылка кефира, к стенке прикреплена цветная картинка с изображением популярного певца, над картинкой даже плескалась занавеска, обрамляющая эту семейную идиллию.

Женщина забралась на полку, головой к водителю, натянула на себя легкое пикейное одеяло и покойно лежала на спине, закрыв глаза. Водитель сбавил ход, сберегая покой своей спутницы.

Я сидела молча, боясь неосторожным словом, даже вздохом разрушить хрупкое видение. Невольная спазма сжала мне горло. Я плакала о скудной своей судьбе, от зависти к чужому счастью, тряскому, но все равно единственному и вечному.

Грузовик выкатился на обочину и затормозил. Мы стояли на развилке. Я безмолвно полезла вниз по скобам, задыхаясь от слез, стоявших в горле. На дверце кабины четко впечатаны цифры: 5410, шифр этого серийного счастья, мне недоступного. Они свернули направо, а я все стояла, глядя им вслед. Сначала затих шум мотора, затем угас хвостовой огонек.

Не помню, как я добралась домой, как утром пошла на работу, да это и не имело теперь значения. Письмо Григория я выбросила на другой день, с ним самим встретилась спустя неделю в первом корпусе. Все было настолько ясно, что нам не потребовалось и десяти слов, чтобы поставить завершающую точку. А еще через месяц, в День машиностроителя, я увидела его во Дворце культуры. Он был с невысокой стройной женщиной со сложной прической на голове. Они стояли в очереди за шоколадными конфетами. Я взяла себе кисленькую.

Как-то в автобусе встретила парня, которого до этого видела в комитете комсомола. Мы сошли у лабораторного корпуса, он говорит:

«Между прочим, меня зовут Григорием».

«Ты что, товарищ Григорий, в комитете комсомола нагрузки распределяешь?»

«Конечно. А в свободное от комсомола время вожу грузовик».

«КамАЗ?» — не удержалась я.

«Приличная машинка».

Я буквально затряслась от нетерпения, схватила его за руку. Хоть сию минуту готовая на край света.

«Пятьдесят четыре десять?»

«Если бы, — он вздохнул. — Очень редкая модификация. А я всегда ходил в неудачниках».

Ничего не ответив, я пошла через дорогу. Он окликнул меня:

«Ты куда?»

«На работу опаздываю».

«Как зовут-то?»

«Потом скажу, сейчас некогда».

Я не собираюсь защищаться. Ничтожество моей души имеет четкие границы: четырнадцать квадратных метров, хотя бы девять, согласно санитарной норме, хотя бы закуток, полка из поролона поперек собственного счастья. Уверяю вас, осознав свое ничтожество, я не сделалась лучше — даже не отказалась от плоской своей мечты, измеряемой квадратными метрами.

Чур, я предупреждала: никаких вопросов. И без того выболтала больше, чем следовало ради сохранения спокойствия. Я знаю, о чем вы хотели: призыв к одиночеству как форме защиты от собственных неудач? Что? Угадала? Не совсем? А жаль. Именно это я и имела в виду. Когда нам нечего сказать другим, и даже самим себе, мы начинаем кричать о невмешательстве в свой внутренний мир. Моя сегодняшняя исповедь не опровергает этого вывода, теперь опять замолкну надолго.

Не думайте, будто я жалею, что приехала на «Атоммаш». Я же здесь себя разоблачила. И для этого даже не пришлось идти на край света.

— Вот видите, снова мы с вами в зале ожидания. Мир тесен, а зал ожидания и того теснее. Опять нелетная погода. Как вы думаете, долго мы еще будем закрыты? Небо низкое, без просветов.

Сама не заметила, как надвинулась осень, вся моя грязь впереди.

Что? Вы подумали, будто я опять улетаю. Увы, я уже прилетела, я приземлилась — и на сей раз окончательно. Более того, все пути отступления отрезаны. Мы сдали ленинградскую квартиру. Прощай, улица Пестеля! Разве что в командировку слетаю туда. Нет хуже связывать свою судьбу с Аэрофлотом. Когда прилетишь — неизвестно. Когда вылетишь — тем более. Все опутано нелетным мраком. На этот раз я встречаю, что отнюдь не облегчает моей задачи.

Как вам сказать. Моей любви к Волгодонску не прибавилось, точно так же, как не убавилось в нем пыли. Что происходит? Громогласно задумывается новый прекрасный город, самый красивый, самый чистый, самый-самый. Об этом многократно объявляется в газетах, по радио, телевидению, а дальше все успокаиваются, полагая, что дело сделано: самый-самый явился миру. Когда же этот громогласный город возникает в натуре, выясняется, что он как две капли воды похож на другие новые города, которые провозглашались прекрасными до него. А деваться уже некуда, город населен, его уже не сдвинешь. Тогда все надежды и провозглашения переключаются на новый, еще где-то не построенный город. Кто-то сказал: «Вся страна застраивается одним городом, все города застраиваются одним домом». Что поделаешь, таково свойство крупнопанельной цивилизации.