— Я предлагаю построить новую коробку. На девять этажей. С лифтом.

— Значит вы «за»? — обрадовалась она. — Ведь здесь пройдет проспект Победы.

— Сначала решим наши вопросы. Тамара Петровна, это вам, — в руке Сычева оказалась ярко-рыжая банка. — Исключительно натуральный. Для бодрости.

— Какая интересная баночка, Аркадий Миронович. Спасибо. А это вам. Второй этаж, номер шестнадцатый, — и протянула ему ключ с деревянной грушей.

На лестничной площадке его остановил однорукий инвалид.

— Постой-постой. Знакомая личность, — говорил он, завороженно вглядываясь в Сычева. — Узнаешь?

— Простите, не узнаю, — сухо отвечал Аркадий Миронович. — Вечер воспоминаний состоится по программе.

— Во дает! — восхитился однорукий. — Ты же из первого батальона?

— Из первого, — неохотно признал Сычев.

— Так мы же с тобой из разведроты?

— Предположим.

— Ребята, — вскричал однорукий, оповещая собравшихся на лестнице. Это же Аркашка Сыч. Он меня раненого из нейтралки выволок.

— Не узнаю. Не помню, — ответил Аркадий Сычев, он и впрямь ничего не мог вспомнить при виде этого юркого крикливого инвалида.

— Я же Пашка Юмашев, — отчаянно причитал однорукий в надежде пробудить память криком.

— Давайте потом поговорим, — предложил Аркадий Сычев.

— И Сергея Мартынова не помнишь? — не унимался Юмашев. — Комбата нашего.

— Мартынова хорошо помню, — сказал Сычев. — Его ранило в бою за станцию Дно. Прекрасный был командир. Где он сейчас?

— Ищем. Не отзывается, — радостно говорил Павел Юмашев, довольствуясь и той малой частицей общности, какая пришлась на его долю здесь, на проходе, у лестницы, где, казалось, сам воздух был напоен воспоминаниями.

— Мы с тобой еще поговорим. Непременно, — крикнул он в спину Аркадия Мироновича.

Дежурная по этажу проводила его до дверей. Аркадий Миронович вошел в номер и тут же понял, что в его жизни все наладится: что надо — забудется, что надо — вспомнится. Перед ним, прямо от окна, лежала Волга, струилась Волга, изливалась Волга, бежала неоглядно и мощно. Она одна на всех нас, одна на 275 миллионов, какой же она должна быть, чтобы ее хватило на каждого из нас. Такая она и есть. Без Волги мы были бы другим народом.

Стоял на рейде сухогруз. Речной трамвай взбивал нервную рябь, которая тут же растворялась в спокойствии вод. Из-за дальнего мыса выступал белокрылый нос. На косогоре маячили деревушки. А я ведь не был на Волге много лет — как я смел? Как мог пробыть без нее? Но и вдали от нее я знал, что она есть, она струится и катится, и течёт — в моих жилах, в моей судьбе.

Так размышлял, стоя у окна, Аркадий Сычев, бывший разведчик, рядовой, а ныне ветеран 122-й бригады, он стоял и чувствовал, как эти мысли очищают его, освобождают от суетности и маяты. Итак, что же там было? От чего он сбежал? Тяжелый, практически беспощадный разговор с Васильевым. Ссора с Вероникой — и бегство в поезде. Вот что было за его спиной. Но это, если можно так выразиться, есть ближняя спина — спина недельной давности. Что от этой спины развеется, что останется через полгода?

Но есть за его спиной и другое прошлое. Оно незыблемо, как скала, — и вечно, как Волга. Этому другому прошлому сорок лет, оно никогда не переменится — оно навсегда.

Это мое эпическое прошлое. Мой эпос, мой зарок. Недельные воспоминания корчатся в судорогах боли, я перешагиваю через них, брезгливо, как перешагивают через грязный клопиный матрас — и попадаю в тихую спокойную комнату моей памяти, не все углы в ней высветлены, зато какой покой разлит вокруг, хотя тогда все вокруг грохотало — но воспоминания, как известно, беззвучны.

Пространство качнулось, задрожало, застучало на стыках. Теплушка моей юности стучит на стрелках судьбы. Роту курсантов подняли по тревоге в четыре часа утра. Эшелон шел на запад по зеленой улице. Без пяти минут лейтенанты — так и остались ими без пяти минут.

На войне солдат лишен права выбора, он действует как молекула войсковой части. От Казани повернули на Горький, оттуда еще правее, на Шую — и оказались в тихом затемненном городке на Волге.

Но коль солдат не выбирает, то он и не ропщет на судьбу. Попали на формировку, так давайте формироваться. Раз в неделю солдату полагалась увольнительная в город. На спуске к затону стоял покосившийся бревенчатый домик с почерневшей крышей из дранки. Калитка закрывалась на щеколду.

Все отстоялось, ушло, развеялось. К чему ворошить этот древний и пыльный матрас? Пробилась к свету новая жизнь. Внизу на скверике прогуливался папа с дочкой. Маленький такой карапуз в малиновом берете.

Аркадий Миронович вгляделся пристальнее. Папаша слишком стар, а дочка чересчур мала. Сколько сейчас этому папе, если он сорок третьего года рождения?

От окна дуло. Аркадий Миронович с сожалением захлопнул форточку воспоминаний. Облегчение было временным. Снова навалилась ближняя спина. Аркадий Сычев был раздосадован. Его никто не встретил, его запихнули в общий автобус. Тут нет ни одного интеллектуала. Он так не привык. Даже номер пришлось самому выколачивать.