Тургенев. А нынешнее волнение – не доказательство противного?

Вяземский. Это показательный, но кратковременный всплеск.

Тургенев. Долговременное терпение грозит сокрушительными потрясениями. Жить на пороховой бочке опасно.

Вяземский. По-моему, Грибоедов сказал, что терпение – это добродетель тяглого скота. На эту добродетель только и остается надеяться.

Тургенев. Терпением нельзя злоупотреблять. Особенно народным.

Вяземский. А мы кто, не народ? И мы привыкли молчать и терпеть при всех своих званиях и достоинствах. А нет ничего безвкуснее, чем терпение и самоотречение.

Жуковский. Что вспоминать Грибоедова? И Пушкин был нетерпелив:

Голос.

Вяземский. Да, для него терпеть и молчать – это похоронить себя заживо. Дельвиг правильно сказал: «Пушкин – он и в лесах не укроется: Муза выдаст его громким пением…»

Тургенев. А я, едучи в Святые Горы с мертвым телом его, постоянно слышал стихи, что он читал мне в декабре: «Нет, весь я не умру…»

Голос.

Жуковский. Он предвидел свое бессмертие.

Тургенев. Но сколько пропало с ним для России, для потомства! Последнее время мы часто виделись с ним и очень сблизились.

Жуковский. Вы же соседями были – несомненное удобство для встреч.

Тургенев. Причина не только в этом. Я находил в нем сокровища таланта, знания о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Он был полон идей, и мы очень сходились друг с другом в наших нескончаемых беседах. Мы с трудом кончали разговор, в сущности, не заканчивая его, верней, не исчерпывая начатой темы.

Вяземский. А вспомните вечер у австрийского посла!

Тургенев. Очаровательный вечер… Он напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Беседа была разнообразной и очень интересной. Барант рассказывал пикантные вещи о Талейране, Пушкин – анекдоты времен Петра Первого и Екатерины Второй. Князь вносил свою часть остротами достойными и оригинальными.

Жуковский. Пушкин был в своей стихии.

Вяземский. Александр Иванович о себе забыл сказать.

Тургенев. Кажется, я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов.

Жуковский. Я не скрываю пристрастия, но ведь действительно одарен был человек и памятью необыкновенной, и вкусом утонченным, живостью, тонкостью и ясностью ума. Суждения его невозможно было оспорить. А уж когда говорил о политике, казалось, что слушаешь человека, заматеревшего в делах государственных.

Вяземский. Да не был он политиком! И почитал себя лишь поэтом!

Тургенев. И поругивал Европу, не выезжая дальше Кронштадта. Но никто не льстил так моему самолюбию… Для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал о некоторых письмах моих. Да, как поэта его весьма обременяло поручение писать историю Петра. Предвидя заранее, какой это убийственный труд, он ни за что не согласился бы на него.

Жуковский. Странно…

Тургенев. Странно это было слышать от него. Его интеллект вполне позволял этим делом заниматься.

Жуковский. Да, он жаловался, что чужой ум его стесняет.

Тургенев. Что он имел в виду?

Вяземский. Жалоба вполне естественна. Деятельность Петра столь многогранна и неоднозначна,. что оценки ее могут быть противоположными. Видимо, взгляды Николая Павловича и стесняли Пушкина.

Тургенев. По-моему, Пушкин не мог примирить взаимоисключающих требований: оправдать жестокие деяния самодержца и при этом не оскорбить тех, кто ждал апофеоза преобразователю.

Вяземский. Честность в освещении истории дорого стоит.

Тургенев. Слава богу, я лишь архивариус и могу безбоязненно копаться в тайнах европейских монархов. Но судьба меня мыкает из края в край. Уж и сердце желает угомониться, осесть где-то. А что-то мчит меня неодолимо от Холмогор до Неаполя, с берегов Сены и Дуная на Москву-реку, с Темзы на Волгу! Едва могу дать отчет себе самому в побудительной причине моих странствий.

Жуковский. Вы же не забываете о трудах своих в архивах.

Тургенев. Потому и ношусь из края в край, что не забываю. В Италии собрал я материалы о старой России, которые могут обогатить нашу словесность. Я провел в тамошних архивах все лето и часть зимы, хлопотал с библиотекарями Ватикана и Флоренции, поработал и в Лондоне. В вихре парижской зимы и в зефирах весны римской я жил для России. Наши дипломаты не помогали мне, соотчичи чуждались, и вряд ли те и другие сплетнями не вредили моим занятиям.

Вяземский. Господам российским и там неймется? Остается признать, что наши врожденные задатки и не пропьешь, и в рулетку не проиграешь.