– Как знать.

– Тебе лгут. У них такие методы. Джо, посмотри на меня. Посмотри сейчас же. Посмотри мне в глаза. – Он повинуется. – Я тебя не оставлю. Можешь пытаться меня выгнать. Я не уйду, никогда. Никогда. Не. Уйду.

– О…

– Так и знай.

Потом он опять оказывается в камере. Боль в теле больше его не тревожит, она не имеет значения.

Он вдруг ловит себя на том, что повторяет вслух: «Я все расскажу». Однако внутри что-то изменилось.

Вы лжете. Врете и не краснеете. Вы заврались. Зашли слишком далеко и выдали себя. С головой. Я вижу вас насквозь.

Надо было сказать, что она умерла. Или что вы держите ее в заточении, как меня. Что она тоже здесь. Да что угодно – только не это.

Это ложь. Я вам не верю.

Это ложь.

Внутри у него что-то горит.

Когда за ним приходят, он сперва шагает смирно, а потом вспоминает человека в гробу. Человека, который сумел ранить санитара, даже будучи полностью обездвиженным. Электрошокеры и всевозможные препараты ему нипочем, поэтому его засунули в гроб, но так и не сумели подчинить своей воле. Он в заточении, но свободы не лишен. А еще он… союзник.

Джо резко выбрасывает кулак в сторону и ломает мистеру Ничего Особенного нос. Покрепче хватается за кончик и выкручивает. Под пальцами трещат хрящи. Льется кровь. Звучат вопли.

– Вот как это делается, – говорит он мистеру Ничего Особенного. – Вот! Вот как это делается!

Санитары держат его впятером, пока шестой вкалывает успокоительное.

Когда со всех сторон наплывает серая мгла, он успевает заметить, что они напуганы.

Джо приходит в себя; боль от ушибов и ссадин – как бальзам на душу. Все перевернулось с ног на голову, истязатели боятся жертвы, и такой мир его полностью устраивает. В этом мире царит бесчинство.

Он улыбается и, почувствовав вкус крови на разбитых губах, улыбается еще шире. В белых стенах его камеры обнаруживается удивительная красота: лишенный какой-либо фактуры кафель завораживает, сухой безвкусный воздух упоителен. Джо разминает руки и ноги, чувствует все до единого мускулы своего тела, их силу, возможности и ограничения. Чувствует собственный запах, ноющие ребра, с которых полностью сошел слой накопившегося за многие годы жирка. Он не сломлен. Да, с медицинской точки зрения он умирал – вероятно, даже не раз. И все-таки он жив. Мало того, он наконец стал самим собой: его суть отшлифована, доведена до совершенства.

Он оглядывается на свою жизнь и скорбно вздыхает. Конечно, есть пафос в том, чтобы признать себя глупцом, угодившим в очевидную западню ошибочной внутренней логики, но чем это не повод для сожалений? Столько времени потрачено впустую… На всякий случай он возвращается к истоку своей ошибки.

Дэниел Спорк всегда говорил, что Мэтью – непутевый, что в его жизни не было такой поры, когда бы он не затевал недоброго. Он был беспокойным ребенком и беспокойным же вырос. Дэниел не допускал мысли, что Мэтью не родился дурным, а приобрел это свойство в результате процесса познания мира, начавшегося в весьма юном возрасте.

Оглядываясь на прошлое с только что покоренной вершины, Джо прекрасно видит эту дорожку. Мэтью был беженцем. Не успел он родиться, как его мир рухнул. Он жил без матери с того возраста, когда еще не мог толком произнести ее имя, а когда мать все же вернулась к нему, то вернулась не до конца, вполсилы, с осознанием – передавшимся и ребенку, – что мир в корне порочен, неправилен на самом глубинном уровне. Мэтью принципиально не велся на те симпатичные вымыслы, что делали законопослушную жизнь терпимой для других людей. Его мир постоянно пребывал в состоянии войны. Его отец терял деньги и дело, которое было внешним воплощением его «я», потому что всегда поступал так, как требовало общество, и это общество его обмануло. Дэниел положил жизнь на создание все более и более чудесных вещей, вечно стремился создать нечто поистине прекрасное, перед чем его богиня уж точно не устоит. Мэтью был умнее. Он наблюдал, делал выводы и видел, что ее манит лишь увечное, бесповоротно сломанное. Поэтому тоже стал обманывать. Он покинул мир Дэниела, чтобы его сберечь, и на этом уроке построил всю жизнь. Мэтью преступал законы, взламывал сейфы, бил окна, нарушал общественный порядок и этими разрушениями утешался. Самая большая ложь состояла в том, что мир якобы устроен правильно, так, как положено; раскусив эту ложь, Мэтью обрел свободу.

Его мать тоже была свободна. И его сын, сейчас, в этой белой камере, которая перестала наводить ужас, свободен тоже.

Из коридора доносятся шаги – идут рескианцы. Может, с ними и мистер Ничего Особенного. Они ждут, что Джо будет тише воды ниже травы. Что он пока затаился и собирается с силами. Но его нынешняя сила происходит от неповиновения. Если сейчас он дрогнет, она угаснет, и он навсегда утратит эту восхитительную новоиспеченную уверенность. Ну уж нет. Кроме этой уверенности у него ничего не осталось.

Выход один – открытая война. Всякий раз, когда открывается дверь, он будет биться изо всех сил. Его больше не свяжут. Он будет давать отпор снова и снова, таранить их собой, всем своим существом, пока не сокрушит либо их, либо себя.

Дверь отворяется, и Джо кидается в бой.

Он встречает врага рыком, перерастающим в рев; поскольку рот у него открыт, он впивается зубами в первую же руку, имевшую неосторожность оказаться рядом с его лицом, и все сжимает и сжимает зубы. Под ними что-то хрустит, раздается истошный вопль. Впрочем, ему и его рукам сейчас не до того: левая хватает, правая бьет сверху вниз – снова и снова, как полицейский, барабанящий в дверь. Вот тело обмякает, левой руке становится слишком тяжело, Джо разжимает пальцы и в тот же миг бьет левым локтем следующего противника – секущий удар по спирали вниз раскраивает жертве лоб до кости. Джо продолжает биться, врезаться в санитаров всем телом, делать выпады и наносить удары, пока вдруг не оказывается, что все его противники повержены, а он топчет их и пинает, продирается сквозь них, словно бредет по саду, заваленному палой листвой. Он продолжает бить и пинать, становясь не слабее, а сильнее с каждым ударом.